2,148 просмотров за всё время,  2 просмотров сегодня

(Впечатления от выставки «Христос в темнице» в Санкт-Петербургском манеже)

 

 

В 2019 году в Большом Манеже Санкт-Петербурга прошла выставка, посвященная довольно неожиданной теме – Христу в узах. Речь идет об оригинальном иконографическом типе скульптурных изображений Христа, возникшем на западе России и распространившемся на восток вплоть до Перми, – именно по замечательной коллекции Пермского художественного музея он главным образом и известен. Скульптуры эти изображают Христа сидящим в темнице (изредка изображается и сама темница, представляющая из себя некое подобие каретного экипажа) и увенчанным терновым венцом. Его кровоточащее, израненное бичами тело прикрыто лишь набедренною повязкой, склоненная голова опирается щекой на ладонь, глаза, полные скорби, устремлены на зрителя.

Чтобы создать живое впечатление тюрьмы, узилища, устроители выставки разместили скульптуры в некоем подобии лабиринта зарешеченных камер, из которых и смотрят на зрителя размещенные в них скульптуры. Посетители ходят по лабиринту, рассматривая экспонаты, представляясь тому, кто смотрит на расположенный в центре зала лабиринт снаружи, блуждающими, мечущимися в нем тенями.

Из собрания Тверской областной картинной галереи

Замысел устроителей выставки в основном понятен. Бородатые фигуры страдающего Христа, сработанные местными народными скульпторами, являют нам знакомый образ страдающего, угнетенного русского мужика, того самого, в чьем до боли знакомом облике исходил нашу родную землю, благословляя, Христос – образ Христа-крестьянина-христианина, вечной жертвы угнетения, репрессий, социальных реформ, перестроек. Собранные вместе, они воспринимаются как собирательный образ этой, не уходящей даже, а ушедшей уже Руси, напоминая о красоте, которую не иноплеменники только, а и мы сами давно потеряли из виду и утратили – той Руси, о которой сказал Достоевский в своем «Дневнике», что она «возлюбила страдание». С этой фигурой так легко, соблазнительно легко, себя идентифицировать и себя пожалеть, вздохнув с горечью об утраченном прошлом.

Но когда наблюдаешь (как мне довелось это сделать) посетителей тюремного лабиринта снаружи, когда видишь, как беспорядочно мечутся их силуэты от одной печальной фигуры к другой, словно гонимые иным каждый раз и, в то же время, тем же самым задумчивым, исполненным печали взглядом, в их хаотичном движении невольно начинает ощущаться тревога. Ведь Христы, под взглядами которых они бродят, как тени в Аиде, словно уже ища из лабиринта выхода, страдают за них, и не страдание просто, а именно со-страдание, жалость читается в их глазах. Именно она, эта жалость, невольно вселяет в них беспокойство. Представьте себе, что вы вышли на улицу, и в глазах каждого, кто вас видит, встречаете жалость и сострадание. Не странно ли это? Возможно, вы – как многие из посетителей этой выставки – преуспевающий молодой человек, пришедший с симпатичной девушкой, с которой собираетесь посидеть после осмотра скульптур в расположенном тут же, внизу, изысканном псевдо-французском кафе «Гарсон» – и тогда чем заслужили вы эту жалость? Что в вас не так? Почему все смотрят на вас, как на обреченного? Как на пораженного смертельной болезнью, о которой все знают, но никто не решается вам сказать? Как на приговоренного к смерти, о чьей участи знают все, кроме него самого? Иными словами, есть в вас нечто такое, что вы не видите, о чем не догадываетесь, о чем не имеете ни малейшего представления, что-то ужасное, к чему сами вы не имеете доступа, но что они – все они – видят и, видя, не могут удержаться от слез, оплакивая вас заживо, как покойника. Уже не вы сочувствуете Христу и, сочувствуя, идентифицируете себя с ним, а Он смотрит на вас и видит в вас что-то такое, с чем вы себя отождествить не можете и не хотите, о чем лишь явленное безымянным скульптором чудо – чудо Его взгляда – дает вам знать.

Переживание, которое я попытался здесь описать, на самом деле знакомо всем. И знакомо оно не только по выставкам. Ибо возникает, – во всяком случае, может возникнуть – оно всякий раз, когда мы оказываемся под взглядом Другого.

Вот входит преподаватель в класс – и дети неожиданно начинают смеяться, хихикать, многозначительно переглядываться и перемигиваться. Он проверяет незаметно, застегнуты ли у него брюки. Все в порядке. Он поворачивается к доске, и смех становится явственнее. «Неужели у меня вся спина белая?» – думает он. – «Но этого не может быть, я не прислонялся ни к чему в коридоре». «Дети, вы надо мной смеетесь?» – спрашивает он прямо. «Нет, нет, что вы – это мы так» – отвечают они, хихикая и опуская глаза. Может быть, так и есть – он и правда тут ни при чем, и потешаются они над чем-то другим. А может, все-таки есть в нем то, что дает им повод для смеха – но об этом, из деликатности, ему ни за что не скажут. Есть в нем, иными словами, что-то смешное, но ему самому это не дано видеть, да если он и увидит это, смешным оно ему самому не покажется.

Вот еще один пример на эту же тему: я замечал, что, входя на выставку и видя большую, сидящую прямо напротив входа фигуру страдающего Христа, многие посетители улыбаются, а то и откровенно посмеиваются. Что дает им повод для смеха? Да то, что жест, которым тот прижимает щеку к ладони, идеально вторит жесту нашего современника, беседующего по мобильному телефону. Ему, из другой эпохи, этого не понять, и смех этот, будь скульптура способна его почувствовать, остался бы для нее неразрешимой загадкой.

Но обратимся к другому опыту, нам всем тоже прекрасно знакомому, – к опыту любви. У каждого из нас свои представления об идеальной женщине или идеальном мужчине и свои фантазии о том, почему и за что нас любят. Но если нас любили, а теперь не любят – думаем мы, – значит, мы что-то утратили, значит, с нами что-то не так. Беда в том, однако, что мы-то, по нашим собственным представлениям и понятиям, нисколько не изменились, мы остались прежними. Было в нас что-то такое, что, невидимое для нас самих, являлось в нас самым главным и ценным, – тем, за что нас любили, что делало нас предметом любви. Лишившись его, мы лишились своей главной ценности, так и не узнав, так и не сумев понять, в чем именно она состоит. Чтобы вернуть себе любовь Другого, мы должны вернуть себе эту ценность, но как можем мы сделать это, если она неизвестна нам, если мы поистине ищем, как в сказке, «неведомо что»? «Вставить сиськи» – как поют героини Шнурова? Залатать плешь? Фантазия начинает отчаянно работать вовсю, но выигрывает от того, увы, лишь косметологическая индустрия. Ведь даже обретя любовь снова, мы вряд ли сможем объяснить, почему. Что «сквозит и тайно светит» в ней, нам не дано знать. Ибо мерцание ее видно нам лишь во взгляде Другого, лишь «зерцалом в гадании», но «лицом к лицу» – никогда.

Итак, есть в нас что-то такое, что вызывает у других любовь, смех, сострадание. Это, возможно, самое важное и ценное, что в нас есть, – то самое, что, так или иначе, останавливает на нас взгляд другого, привлекает, приковывает к нам, так или иначе, его желание.[1] Но, будучи нашим, оно, как это ни парадоксально, нам недоступно, невидимо, неосязаемо. Быть может, оно лишь в их собственном взгляде и существует? Быть может, оно лишь мираж, оптический фокус, скользнувший по нашим лицам солнечный зайчик?

Из собрания Череповецкого музейного объединения

Конечно, так думать проще – ведь, говоря себе это, мы становимся от другого и его желания независимы, обретая, возможно, искомое древними мудрецами бесстрастие. Но, потеряв с чужим желанием связь, не утратим ли мы тем самым и свое собственное? Отказавшись понять, что любит, над чем смеется и чему сострадает другой, что будем любить, над чем смеяться и чему сострадать мы? Если ничего достойного смеха, сострадания и любви нет в нас самих, есть ли оно в мире вообще? Перестав верить в «серьезность» другого и его взгляда, в «объективность» той ценности, которую он видит в нас, как сможем мы всерьез относится к собственным чувствам?

Вернемся туда, откуда мы начали – в зал манежной выставки. От тревоги, которую внушает нам сострадающий взгляд Христа, легко отмахнуться. Легко уверить себя, что ничего заслуживающего жалости в нас нет, – да если и есть: может ли разглядеть то, что мы не знаем о себе сами, эта деревянная кукла? Но, не приняв этого взгляда всерьез, не закроем ли мы тем самым единственный путь, дающий нам доступ к самим себе, не замкнемся ли наглухо в той нарциссической сфере, которую Жак Лакан называет регистром воображаемого?[2]

И в самом деле: грешник в принципе не знает, что он греховен, само понятие греха ему, твердо стоящему на почве реальности, кажется чистой воды фантазией. Но есть, как мы видели, целый класс предметов, которые в эту реальность никак не укладываются, не вписываются – хотя ни воображение, ни чувство их уловить не могут, именно они оказываются самым важным, что у нас есть, что определяет главные параметры нашей жизни, что делает ее счастливой или несчастной. И увидеть их можно лишь во взгляде другого: в той мере, в которой мы любим его и ему доверяем, в той мере, в какой мы ему открыты. Иного пути прикоснуться к ним у нас нет. Искусство мастера, вырезавшего из дерева фигуру плачущего Христа, не даст ничего путного, пока мы всего лишь «любуемся» им, пока оцениваем его с точки зрения археологической ценности и художественного мастерства. Не даст он ничего и тому, кто просто себя идентифицирует с ним, вписывая его в свой привычный воображаемый мир. Искусство это пойдет впрок лишь тому, лишь тот извлечет из него для себя плод, кто, доверившись направленному на него взгляду, позволит ему разрушить привычный для себя мир и напечатлеть в своей душе знак вопроса: за что меня любят? Почему надо мной смеются? Отчего я достоин жалости? Речь идет не о всех людях, которые тоже могут быть, каждый по-своему, любимы, достойны жалости и смешны, – философия и предлагаемое ей утешение здесь неуместны. Речь идет обо мне самом. Ответа на эти вопросы ни в нашем воображении, ни в нашем опыте, ни в нашем разуме не найти. Не дано ответить на них и искусству. Но оно позволяет, по крайней мере, коснуться Реального, которое в этих вопросах заключено.

 

Примечания

 

[1] См.: Лакан Ж. Семинар VIII. М.: Гнозис, 2019. С. 153 и сл.

[2] См.: Лакан Ж. Стадия зеркала – Семинар II. М.: Гнозис, 2009. С. 508 и сл.

 

© А. К. Черноглазов, 2019