2,316 просмотров за всё время,  1 просмотров сегодня

 

Преподобный Серафим Саровский был одним из очень немногих святых (их было менее десятка), канонизированных Русской православной церковью в так называемый послепетровский период. Всякий, кому доводилось читать (или хотя бы просто пролистывать) летописи Дивеевской обители или иные книги и материалы, повествующие о его жизни, будут поражены необычностью этого человека, равно как и даром его привлекать, собирать вокруг себя незаурядных, духовно одаренных людей самых разных возрастов и сословий. Он был родом из Курска, происходил из купеческой семьи, при этом он рано почувствовал тягу к монашеской жизни и еще юношей отправился паломником в Киев. Там Серафим (тогда еще носивший имя, данное ему при крещении: Прохор) встретил жившего в затворе недалеко от Киевской лавры отшельника Досифея, от которого и получил благословление на иноческую жизнь в Саровской пустыни нижегородской губернии. Придя в Саровскую пустынь, он скоро стал известен своей аскетической жизнью и удалился в лес, где и прожил несколько лет отшельником, вернувшись в монастырь только после того, как был искалечен разбойниками, и прежняя жизнь стала для него невозможна. В монастыре он жил в затворе, принимая людей, приходивших к нему за советом и наставлением, и вскоре прославился даром прозорливости и чудесами.

Прп. Досифей Китаевский. Гравюра. XIX в.

Все это, при всей незаурядности духовного дара старца, кажется довольно обычным: подобных житий мы читали немало, и в образе жизни его узнаются знакомые, типические черты отшельника и подвижника. Но есть в ней особенность, выделяющая Серафима из общего ряда, единственная в своем роде черта. Дело в том, что после возвращения из лесного затвора старец посвятил всю свою жизнь попечению о небольшой, находившейся в девятнадцати километрах от Саровской пустыни, женской общине, состоявшей как бы «под крылом» духовно окормлявшей ее обители. Именно его попечением община эта выросла и стала большим – на сегодня, возможно, самым большим в России – женским монастырем. Старец не только духовно руководил сестрами и помогал им советом, он устраивал их жизнь в малейших деталях, дал им молитвенный устав, помогал в строительстве, в пропитании, в приобретении земли, чертил планы зданий, проявлял трогательную заботу о нуждах каждой из них и общины в целом. Они были для него, по собственным его словам, сестрами и чадами; многие из них вступили на путь монашества по его благословению и совету; с некоторыми, самыми близкими, он делился самыми сокровенными мыслями и прозрениями. Одной из них, юродивой Пелагии, прозванной «Cерафимов Серафим», доверил он после своей смерти «поберечь моих сирот», как назвал он сестер. Другая, Парасковья, дожила до 1917 года, и успела предсказать государю грядущую революцию.

Земля обители была провозглашена Серафимом, подобно Афону и Киевской лавре, уделом Пресвятой Богородицы и окружена, по его наставлению, канавкою, существующей и по сей день. Богородицу же он почитал настоятельницей обители, устроенной им для девиц: почитая девство особенным даром, он отделил их от прочих насельниц, указав им особое место жительства.

Более того, судьба распорядилась так, что и погребен он оказался в созданной им женской обители. Дело в том, что после революции останки его были перевезены из Сарова в Казанский собор Петербурга, превращенный в музей атеизма, где и пролежали под спудом до перестройки. Саров меж тем стал – и остается – закрытой территорией из-за расположенных поблизости оборонных заводов. В результате мощи были возвращены не в Саровскую пустынь, где находились изначально, а в восстановленное ныне и любимое им Дивеево, куда и сходятся к ним ныне множество желающих почтить память старца паломников.

Как видим, судьба преподобного Серафима оказалась тесно связана с возрождением и расцветом в России женской монашеской жизни: Саровская пустынь, где начал он подвизаться, больше не существует, а рядом, практически на месте ее, возникла и процветает до наших дней едва ли не самая значительная и почитаемая ныне женская обитель России, да и всего православного мира.

Чем объясняется это неожиданное, особенно для того времени, любовное, трепетное попечение святого старца о женщинах и прежде всего девушках, желающих посвятить себя монашеской жизни? О юности его нам известно немного, но одна деталь обращает на себя неожиданно наше внимание. Дело в том, что по некоторым источникам старец, благословивший Прохора на иноческий подвиг, был… женщиной.

История это до сих пор неясна. С одной стороны, старец Досифей уже прославлен и почитается русской Церковью как преподобная старица Досифея. С другой, Православная энциклопедия в посвященной старцу Досифею статье дает понять, что сведения, на которых основано это предание, недостоверны. Но мы не станем пересказывать эти доступные теперь всем материалы. Для нас важен и симптоматичен сам факт, что неопределенность так и остается неразрешенной. Согласно легенде, Досифея, в девичестве Дарья, с детства мечтала об отшельнической жизни, но желания своего удовлетворить не могла, поскольку в восемнадцатом столетии, в царствование Екатерины, монашество вообще находилось в упадке, и вести отшельническую жизнь было в России для девушки невозможно. Именно это и побудило Дарью к монашескому подвигу под видом мужчины: подвизаясь многие годы неподалеку от Киевской лавры, она прославилась своей аскетической жизнью, и многие приходили к ней за советом и руководством – в числе их и был юный Прохор. Раскрыта тайна ее была после смерти, но тут же, во избежание кривотолков, покрыта молчанием. Известно о ней стало уже позднее, когда интерес к Досифею появился вновь, задним числом, как к человеку, благословившему на иночество преподобного Серафима. Именно к этому времени и относятся письменные источники, предавшие эту историю широкой огласке. Тайна преподобной Досифеи так и остается, однако, до сих пор тайной – мы не знаем, насколько вся эта история достоверна.

Но если допустить, что Досифей действительно был подвизавшейся в иночестве девицей, сумевшей осуществить то, в чем обществом ей было отказано, то на жизнь преподобного Серафима ложится совершенно особый отсвет – ведь всю жизнь свою он посвятил тем женщинам – и, в первую очередь, девушкам, – которые стремились, подобно Досифее, к иноческому подвигу, но не могли своего желания, в силу общественных условий, осуществить. Речь, по сути дела, идет о женском неравноправии – вопросе, как видим, актуальном не только в светской, но и в церковной, православной среде.

Но решается этот вопрос здесь, как видим, совершенно иначе – действие в социальном поле следует совершенно иной модели. И в поисках этой модели мы обратимся к схеме, которая кажется нам, в данном случае, на удивление плодотворной – к лакановской схеме «дискурса господина»[1].

S1→S2
S / a

И в самом деле: в верхней левой позиции стоит у Лакана то, что он называет господствующим означающим, агентом действия, – именно эта роль принадлежит в нашей истории преподобному Серафиму. Под ним – скрытый под горизонтальной чертой невидимый, вытесненный со сцены господствующим означающим расщепленный субъект, – в данном случае, Досифей / Досифея. Это она благословила преподобного Серафима и, если легенда права (о чем мы, конечно, не знаем), именно ее желание осуществляет он – сознавая то или нет – в течение всей своей жизни, именно оно одушевляет всю его деятельность, является ее скрытым – быть может, и для самого старца – мотивом.

Позиция, которую занимает этот субъект, Лакан называет позицией истины. И в дискурсе господина позицию эту занимает у него женщина. Более того, она входит у него в определение Женщины как таковой, Женщины с родовым, определенным артиклем. «Есть только один способ написать слово Женщина, не зачеркивая определенный артикль, – говорит он, – сделать это на уровне, где женщина – это истина. Вот почему говорить о ней можно, только недоговаривая»[2]. Что до конкретной женщины, то существование ее зависает между «существованием, которое обнаруживает себя, себя утверждая, и Женщиной, поскольку она не обнаруживает себя»[3].

Эти слова кажутся на первый взгляд темными: формула Лакана, гласящая, что Женщина с большой буквы (с определенным артиклем) не существует, комментировалась множество раз. Но здесь, в нашем случае, смысл их предстает нам наглядно, открыто. И действительно: говорить о Досифее можно лишь косвенно, недосказанно; в отличие от Серафима, который «обнаруживает себя, себя утверждая», она занимает позицию, где само существование ее «зависает в неопределенности», – неопределенности так и не разрешенной, да и принципиально, как Лакан полагает, неразрешимой. Но только так, незримо, не предъявляя за себя никаких гарантий, и входит в мир истина – именно так вошел в него, как известно, и сам Спаситель.

Справа вверху – позиция, которую Лакан называл «позицией труда»: это вся многообразная деятельность старца, то деятельное неустанное попечение, с которым Серафим выполняет то, что сам всегда считал своим предназначением, совершаемой через него воли Божией. Его подвиг, его труды нам известны, известны нам и их видимые результаты. Но есть у него и еще один, невидимый, плод – плод, обозначенный на схеме строчною буквой а, занимающую позицию, обозначенную Лаканом как продукт. Плодом этим является plus–de–juissance, прибавочное наслаждение, наслаждение тайное, лежащее под чертой, – доступа к нему у нас нет: мы не знаем даже, существует ли субъект, который испытывает его. «У нее, той, что не существует и ничего не значит, есть свое, собственное наслаждение»[4], – говорит Лакан. Наслаждение по ту сторону фаллоса – добавляет он: «Движению за освобождение женщин это придало бы солидности».[5] Именно такой плод и принесла деятельность Серафима преподобной Досифее, чье тайное желание было им, вольно или невольно, воплощено в жизнь, принесла ей и всем девушкам и женщинам, кто стремился и стремится сегодня, как и она, к иноческому подвигу.

Деятельность, совершаемая над горизонтальной чертой, протекает явно, у всех на глазах. Но в основе этой деятельной, мужской активности, лежит скрытое от глаз, тайное женское желание, – именно ему служит здесь весь взятый на себя Серафимом подвиг, приношение Пресвятой Богородице, а с ней и всем девам, которым она покровительствует, – нового, третьего, наряду с Афоной и Киевской лаврою, земного удела. То, что представляется нам результатом его трудов, оказывается тайным плодом молитвы и благословения женщины, о которой нам до сих пор неизвестно, существовала ли она вообще, хотя твердо знаем, что «топологически», как сказал бы Лакан, она совпадает с истиной, соименна ей. Как совпадает с истиной, тезоименит ей, сам Иисус («Я есмь Истина»), чье существование нам никто и ничто тоже не гарантирует.

Как видим, здесь, в церковном мире, женщина не выступает в защиту своих прав, как делает это она в светской жизни: явно, открыто. Она не выходит на политическую или общественную сцену, не вступает в политическую борьбу, не пытается стать, как происходит это сейчас, новым господствующим означающим. Она действует невидимо, исподволь, но не отступается от своего желания ни на йоту и получает в итоге то, чего была лишена, не в результате борьбы, а в дар, не по закону, а по благодати. Иными словами, она получает все это, не показываясь над пресловутой горизонтальной чертой, не вступая в «мужскую» по определению иерархию и, тем более, не опрокидывая ее; не претендуя, говоря психоаналитическим языком, на присвоение и усвоение себе фаллического означающего. Она предоставляет мужскому, фаллическому миру быть, зная, что самое важное происходит не на сцене пресловутого «общества спектакля» (Ги Дебор), а ниже, под чертой, где на желание еще не надета смирительная «фаллогоцентрическая» рубаха.

Различая женскую и мужскую позицию, Лакан не раз говорил, что позиции эти не предписаны человеку его анатомическим особенностями, что они выбираются им[6]. Иными словами, речь идет о двух разных модусах, в которых человек может в этом мире существовать, действовать, получать наслаждение. Не хотелось бы, однако, сводить здесь сказанное к вопросу борьбы женщины за свои права. Мне представляется, напротив, что способ, которым Досифей / Досифея бескомпромиссно осуществляет свое желание в этом мире, может послужить образцом, некоей нуклеарной моделью, которая позволяет нам, современным людям, избежать тяготеющего над нами проклятия, вырваться из-под власти того общества спектакля, что обращает всякое наше действие в зрелище, отчуждая его и подчиняя законам наживы и прибыли. Мне представляется, что именно жизнь Досифея / Досифеи, как и дивееевских юродивых Пелагеи и Параскевы, духовных детей старца, а через него, таинственным образом, и ее собственных, может послужить образцом, следуя которому – не слепо, но творчески – сможем мы ценой анонимности жить в современном мире, не поступаясь своим желанием и не утрачивая человеческого достоинства. Жить под чертой – в том мире, где нет, как говорит апостол, ни мужского, ни женского, но где все и во всех – Христос.

 

Примечания

 

[1] Лакан Ж. Семинар ХVII. М.: Гносис, 2008. С. 31.

[2] Лакан Ж. Семинар ХХ. М.: Логос, 2011. С. 123.

[3] Ibid.

[4] Лакан Ж. Семинар ХХ. С. 88.

[5] Ibid.

[6] См. напр.: Лакан Ж. Семинар ХХ. С. 85, 95.

 

© А. К. Черноглазов, 2019