128 просмотров за всё время,  1 просмотров сегодня

 

Памяти Бруно Латура

Бруно Латур – социолог, философ, мыслитель – умер в прошлом году. И что-то подсказывает, что идеи его, не всегда обоснованные, но неизменно оригинальные, зачастую пробные, даже, если можно так выразиться, преднамеренно пробные, будут еще осмысляться, оспариваться, получать новые аргументы «за» и «против». Латуру уготована долгая посмертная перекличка – как Фрейду, Максу Веберу и Бахтину. Несомненно, появятся и мемориальные работы и академические монографии, но важнее всего полемика и отработка пробных версий пробных идей – к этому и приступим.

В работе «Где недостающая масса? Социология одной двери»[1] Латур непосредственно рассматривает устройство, именуемое дверным доводчиком – так и в русском, и во французском языке называется амортизатор, способствующий плавному закрытию дверей. Анализируя это устройство, Латур решает – ни больше ни меньше – проблему, соответствующую аналогичной проблеме в физике. Там оказалось, что некоторые неточности в формулах и расчетах обнаружили упущения, «маленькие недочеты» в комплектации физического мира, а расследование этих несоответствий, в свою очередь, привело к обнаружению темной материи и темной энергии, составляющих, как впоследствии выяснилось, около 70% всего вещества, точнее – всей комплектации, Вселенной. Латур с помощью дверного доводчика пытается вскрыть такую же недостачу в сфере социального – учесть неучтенные движущие силы и самих деятелей.

Проект Бруно Латура можно назвать успешным и следует выделить два, способствующих этому обстоятельства. Первое роднит нашего автора с Фрейдом. Для обнаружения недостающей массы и полноты присутствия человеческого в человеке выбрана малозначительная деталь повседневного обихода, на которой обычно не останавливается человеческий взор да и внимание как таковое – амортизатор, всего лишь позволяющий двери закрываться плавно. Вот и Фрейд в своей теории психического обращает внимание на то, на что обычно не обращают внимания: на сны, оговорки, ранние детские воспоминания – здесь срабатывает довольно странная человеческая презумпция: если уж столь незначительный предмет помогает составить впечатляющую картину, то чтό говорить о вещах более важных, они-то тем более свидетельствуют…

Второе обстоятельство заключается в том, что сам доводчик, призванный сказать новое слово в комплектации мира, является неким анахронизмом и уже был таковым во времена написания статьи. Теперь двери снабжаются фотоэлементами, позволяющими им гостеприимно открываться перед входящими. Классические дверные доводчики уходят в прошлое. Это парадоксальным образом позволяет придать исследованию некоторую глубину, подтверждая, что речь идет не о чем-то ситуативном и модном.

Итак, доводчик выполняет работу привратника, и Латур намекает нам, что выполнял он ее лучше чем сам привратник, хотя и не слишком акцентирует внимание на этом обстоятельстве. Доводчику предшествуют дверные петли, а им – сама дверь. Наследуют ему, в свою очередь, фотоэлементы, и можно представить себе, сколько всего разного пришлось бы делать людям если ни эта цепочка не-человеков. Экономию стоило бы учесть, и Латур пишет:

«Теперь сделайте две колонки (если мне не позволено отдавать распоряжения читателю, тогда рассматривайте это в качестве настоятельного совета): в правой колонке перечислите работу, которую пришлось бы делать людям, если бы у них не было двери, в левую колонку впишите легкое толкание двери (к себе или на от себя), которое они должны произвести, чтобы выполнить те же самые задачи. Сравните эти две колонки…»[2].

Далее предполагается, что, заполняя колонки, мы как раз и сможем определить искомую недостаточную массу, и цепочка, или вахта, не-человеков представит перед нами все то неучтенное, без чего человеческая повседневность сложиться не может, а если и сложится, то в совершенно неузнаваемом виде.

Значит, в социологии и социальной политике все как в физике: высчитывали, оценивали, делали прогнозы, но при этом вели себя подобно персонажу по прозвищу Зоркий Сокол, который, будучи запертым в сарае и пытаясь вырваться, на четвертый день все же заметил (на то и Зоркий Сокол!), что в сарае не хватает одной стены…

А Латур как бы воспроизводит этот подвиг наоборот: он обратил внимание на дверь, присмотрелся к ней и заметил то, чего в упор не видели социологи, занимавшиеся малыми группами, большими классами, научными парадигмами, структурами и символическими отношениями. А ОН ЗАМЕТИЛ НЕ-ЧЕЛОВЕКОВ! Только у дверей их столпилось немало: сама дверь, петли, дверные ручки, доводчики, сенсоры – и это только у дверей. А если теперь под нужным углом зрения осмотреться, то мы увидим и прилавки, и водосточные трубы, и вакуумные насосы – целые полчища не-человеков, работающих над созданием и удержанием социальности социального. Они суть акторы и актанты – наши сотрудники и проводники, образующие в совокупности темную материю несоциального, которая тем не менее позволяет собрать социум «прямо на коленке». А уж будет ли этот социум обрастать чем-то долгосрочным – архивами, обычаями, классовыми интересами, – это как получится.

 

***

Таково, в несколько утрированном виде, открытие Латура, по отношению к которому не ясен (пока) один вопрос: что же именно он открыл? Действительно ли недостающая масса находится прямо за дверью? Подходящий способ определить это состоит в том, чтобы продолжить всматриваться, актуализуя картинки из долгосрочной памяти и переводя их в память оперативную. Вскоре мы поймем, что представленная история одной двери явно не полна, на ум приходят как минимум еще три истории, способные восполнить недостающее уже в предъявленной недостающей массе.

Одна из них относится к шумерской цивилизации. Ее исследователи отмечают, что в Месопотамии вообще – и, в частности, в Шумере – дверь характеризовалась особой ценностью. Дело в том, что жилые дома там строились из глины по достаточно простой технологии. Подходящий материал имелся в изобилии, климат позволял жить в таких домах, –  словом, сложить глинобитную хижину можно было без особого труда. Стены, плоская крыша, оконные проемы – и домик готов. Но есть одна проблема – дверь. Ее при всем желании из глины не сделаешь: ни дверную ручку, ни дверные петли, ни саму дверь. Для двери нужно использовать дерево – дорогой материал в Шумере, и металл, который еще дороже, и уже такие траты могла позволить себе не каждая семья. Поэтому дверь обладала большой ценностью, ее передавали из поколения в поколение, от деда к отцу, от отца к сыну, так что привычное русское выражение «отчий дом» в Шумере вполне могло звучать как «отчая дверь». Подобная же ситуация наблюдалась и в Аккаде, и в других государствах Месопотамии[3].

Вот такая история. Из нее можно сделать вывод, что степень очеловечивания двери не обязательно определяется количеством привлеченных к ее конструкции и функционирования не-человеков. Решающая роль может принадлежать, например, «долгосрочности дел человеческих», как полагала Ханна Арендт, или иным обстоятельствам, как это следует из второй занятной истории.

Эта история известна нам (мне, по крайней мере) в пересказе В. Б. Шкловского, склонного к мистификациям. Речь идет о том, что в некоторых античных полисах и городах средневековой Европы, было принято стучать не тогда, когда ты идешь к кому-то в гости, а тогда, когда выходишь на улицу. То есть, в дверь стучали не снаружи, а изнутри, и причина в том, что улицы были настолько узкими и тесными, что распахивая дверь без стука, ты мог задеть случайного прохожего.

Такую ситуацию представить нетрудно, и она вполне правдоподобна. Для нас важно, что она открывает дверь в трансцендентное, как и шумерский казус. Открывается, так сказать, невидимая сторона двери, точнее – две неожиданных грани, остававшиеся невидимыми, а следовательно, и «недостающими» даже после того, как Латур указал нам на не-человеков. То есть мы уже знали про дверные петли с доводчиками, а тут выясняется, что к сущности двери – причем именно к ее сущности – имеет отношение и еще многое, и притом весьма разнообразное.

Третий эпизод связан с дверью Хайдеггера, ибо ему случилось обратить внимание на дверь раньше остроумного французского социолога. Если вкратце, Хайдеггер говорит, что обычная дверь не дает о себе знать: она просто есть, и этого достаточно. Но вот в какой-то момент дверь начинает скрипеть, и дело меняется. Во-первых, согласно Хайдеггеру, «скрип» – это не то, что мы в первую очередь слышим, приписывая его затем какому-нибудь предмету, мы слышим сразу именно скрипучую дверь; для отделения «скрипа» от скрипучей двери – для этого требуется уже усилие абстрагирования, пусть даже не слишком заметное. Во-вторых, скрипучая дверь выпадает из способа данности подручного (Zuhanden) и переходит из простой рядоположности Nebenstand (прекрасный неологизм Хайдеггера) в Gegenstand – в истинную предметность.

Латур сравнивает доводчика двери и привратника, светофор и регулировщика, и мы можем продолжать этот ряд до бесконечности: скажем, есть сантехник, а есть «жидкий сантехник» – особо едкий раствор, осуществляющий функцию промывки, которая ему, таким образом, делегирована. И не-человеки заступают на место человеков так, что может даже показаться, будто вся эта сумма мест вполне обратима: что-то делегировал доводчику, что-то автоответчику, а определить исполнителя по результату далеко не всегда возможно.

Хайдеггер тоже сравнивает (хотя и мимоходом) человеков с «не-человеками» и как раз на примере двери. И получается, что дверь, которая скрипит и заедает, что-то задевает при этом в человеческой сердцевине, она становится тогда Daseinmassig, обретает некую сопричастность формату Dasein – бытия от первого лица. Иными словами, если взять две двери, одну со всякими доводчиками и прочими встроенными акторами, а другую – скрипящую и доставляющую проблемы, придется признать, что человек в его подлинности – это как раз «скрипящая дверь», то есть нечто, выбивающееся изо всех автоматизмов, автопилотов, из полной прилаженности к ходу вещей, из чистой функциональности.

Как раз прилаженность и безропотная функциональность уводят из сферы Dasein в так называемое das Man-присутствие: туда, где человек все что может, делегирует различным устройствам, а они, в свою очередь, выступают в роли наставников – поведенческих эйдосов. В каждой человеческой душе идет война исправного доводчика со скрипучей дверью – и побеждает, как правило, доводчик (не человек). Как раз об этом говорил Заратустра, великий певец героического пессимизма. Вот что говорил он о достойном исходе этой войны:

«Твоя душа умрет еще скорее, чем твое тело: не бойся же ничего!»[4].

 

***

Теперь мы можем разобраться с кажущимся преимуществом объяснения, даваемого Латуром. Оно, это объяснение, состоит в том, что нам как бы предлагается альтернатива:

1. Дверь – она и есть дверь.
2. Дверь – это не просто дверь, а целые ансамбли не-человеков, которым делегировано ее обслуживание.

Что ж, обслуживание и вправду делегировано, но отнюдь не «делегировано» бытие двери в качестве двери. Чтобы постигнуть и объяснить это бытие, нужно приложить дополнительные усилия. Например, обратить внимание на шумерскую историю, задуматься над тем, когда в дверь стучат снаружи, а когда изнутри. И поразмышлять над «скрипучей дверью во мне», ибо без такого размышления социология вещей будет, мягко говоря, неполна.

Мы видим, что подогнанность, дельность, надежность подобает вещам – об этом пишет Хайдеггер в «Истоке художественного творения». Подобает она и людям, но не так, как вещам. Для людей это – пауза в полноте присутствия Dasein: пауза, которая может и затянуться и даже слишком затянуться. Принципиально важно, что мы видим, когда смотрим, и что слышим, когда слушаем. Мы можем видеть действующего дверного доводчика, но при этом не видеть и не слышать чего-то другого, так что наш выигрыш в понимании может оказаться весьма сомнительным. Пора, наконец, привести цитату из Хайдеггера:

«Положение об основании является одним из тех положений, которые умалчивают свою подлинную сущность. Умалчиваемое – это то, что не сообщается. Для того чтобы услышать беззвучное, требуется слух, которым обладает каждый из нас и который никто не использует правильно. Этот слух связан не только с ухом, но и одновременно с принадлежностью человека к тому, на что настроено его существо. А человек остается настроен на то, исходя из чего определяется его существо. В этом определении человек затронут и окликнут неким голосом (Stimme), который в зависимости от того, чем чище его тон, тем беззвучнее, тише он как нечто звучащее»[5]

Я привел три истории, которые могла бы поведать дверь: она, собственно, их и рассказывает – и не только их, конечно, сколько еще интересного, интригующего, можно услышать у дверей и за дверью. Но для этого нужно правильно воспользоваться своим слухом, необходим соответствующий настрой и следует еще иметь в виду, что перегруженность избыточными сигналами относится к разряду помех, так что первостепенно важно, что, где и когда мы слышим – ну, или видим.

 

***

Продолжим размышления над наблюдениями Латура, ибо они того стоят. Поскольку наш автор был настоящим мастером иронии и прикола, то и вклад созданной им акторно-сетевой теории в социальные науки можно оценить в том же духе. К своему методу Бруно Латур шел от философии науки, а тут было сделано немало открытий только в ХХ веке. Вспоминаются парадигма Томаса Куна, методологический анархизм Фейерабенда, личностное знание Майкла Полани, invisible college Прайса, социология научных коллективов… Философия науки кропотливо разбиралась с тем, как ученый добывает и приумножает знание. Если ты, изучая науку как философ и социолог, проникаешь в лабораторию, где создается «знание переднего края» (М. К. Петров), ты должен вынести оттуда полное понимание соответствующей проблемной области плюс еще кое-то, некую прибавку со стороны истории и психологии творчества. И должен также доказать, что все это существенно, что ученые могут воспользоваться твоим приношением, твоим вкладом с пользой для себя.

Вдумчивость, кропотливость и компетентность в избранной области – вот что требовалось от философа науки. И тут АСТ воистину преподносит сенсацию, а, по мнению некоторых, даже совершает революцию. Вот исследователь этой школы приходит в Лабораторию, и работающие там сотрудники гадают, сколько времени он будет вникать в нюансы проверяемых ими гипотез. А ожидающие у выхода ученики и коллеги гадают, какие глубокие знания и их скрытые предпосылки откомандированный в науку вынесет в качестве плодов своего долгого, вдумчивого труда. Они знают, что копать нужно очень глубоко, ведь предшественники основательно поработали и даже неясно, упустили ли они хоть что-то существенное… Словом, коллеги еще только приготовились ждать, а наш исследователь уже возвращается с довольным видом. Под изумленными взглядами коллег он небрежно произносит: «Приходите завтра, я как раз подготовлю отчет. И завтрашний отчет начинается с прозвучавшего вопроса:
– Скажите, коллега, вам и вправду за столь короткое время удалось узнать то, без чего никакая наука развиваться не в состоянии?
– Конечно. Сейчас вы сами все это увидите – и Латур (а впоследствии и его многочисленные последователи) открывает портфель и начинает извлекать оттуда артефакты, на которых держится дисциплинарная наука:
– Видите, вот скрепки. Вы можете себе представить научный отчет без скрепок? А вот степлер – привычный инструмент исследователя. А это – меню столовой, в которой коллектив лаборатории обедает. А вот… – и наш акторно-сетевой теоретик продолжает извлекать из портфеля артефакты один за другим и в конце резюмирует:
– Ну вот, коллеги, теперь вы представляете себе, на чем держится наука и как она функционирует.

Реакция, скорее всего, будет различной. Кто-то пожмет плечами: нас хотят одурачить. Кто-то улыбнется по этой же причине: ловкий ход, хорошая шутка. Но найдутся и те, кто сообразит, что за этим розыгрышем будущее, и в нем много интересных аспектов, среди которых не последнее место занимает обещание райской жизни для социологов науки ближайшего будущего.

 

***

Но что, собственно, можно возразить против визуализации роли не-человеков в делах человеческих? Вроде бы учет дополнительных факторов в любом случае не повредит. Но дело в том, что тут мы упираемся в условия бытия сознания, в феномен взаимного перекрытия видимостей. Перефразируя Мамардашвили, отметим: есть то, что мы видим, а есть то, чем мы видим. Чем и через что – именно эти поверхности должны пребывать в невидимости, в прозрачности, – только тогда перед нами предстанет мир, имеющий привилегию быть видимым[6]. Пребывание в этом мире обладает собственной самодостаточной ценностью, поскольку это в нем прописаны человеческие деяния и поступки, и странным образом зоркость, потраченная на уяснение и тем более на постоянный учет дверных петель и доводчиков торжествует за счет этой главной зоркости. И теперь, отчасти благодаря Бруно Латуру, мы понимаем это намного лучше и можем возразить на его выводы, нередко эпатажные, но всегда внятно акцентированные:

«Независимо от того, насколько умны наши романисты, они не чета инженерам. Инженеры постоянно переносят своих персонажей в другое место и другое время, изобретают позиции для пользователей-людей и пользователей не-человеков, демонстрируют компетенции, перераспределяя и затем между многими различными актантами, создают сложные нарративные программы и подпрограммы, о которых выносятся суждения и оценки. К сожалению, литературных критиков гораздо больше, чем технологов и изощренные достоинства техносоциальных интуиций ускользают от внимания образованной публики. Одна из причин такого отсутствия интереса может заключаться в особом характере перемещения порождающего механизма и устройства»[7].

В действительности дело не в том, что изобретательность инженеров и повсюду расставленных ими не-человеков уступает изощренности романистов и литературных критиков, – дело в топологической или даже видеологической перспективе, в том, какая именно зримость обитаемого мира подобает человеку. Вот и Латур задается вопросом:

«Даже если теперь стало очевидно, что недостающие массы нашего общества надо искать среди нечеловеческих механизмов, то неясно, как они попали туда и почему были сброшены со счетов»[8]. В сущности, сам же автор и дает ответ: «Вместо того, чтобы допустить для авторов произведения и его адресатов что-то вроде соприсутствия и сопричастности к другим акторам, техника позволяет тем и другим игнорировать делегированных акторов и проходить мимо, даже не чувствуя их присутствия»[9].

Почему бы ни сказать, что в этом заключается некое странное преимущество техники и уж точно ее решающая особенность: пребывать в невидимости, исповедовать добродетель чистого прозрачного стекла и совершенного зеркала. Приписать самой технике такой квиетизм и жертвенность было бы слишком явной телеологией: еще более мистической, чем телеология тотальной божественной предусмотрительности. Приписывать врожденную или благоприобретенную скромность изобретательным инженерам тоже вроде бы нет резона: то, что мы знаем об инженерах прошлого и настоящего от Томаса Эдисона до Илона Маска свидетельствует, что в честолюбии они вряд ли уступят «литературным критикам», небрежно упомянутым Латуром. Многие из них готовы вслед за Флобером заявить: «мое изобретение – это я», но не делают этого как раз из опасения, что им не поверят – но также и из-за глубокой сокрытости их изобретений.

Словом, не в скромности инженеров дело и не в самоотверженности всех доводчиков и всех прочих не-человеков. Как мы уже видели, и они иногда склонны к бунту: вспомним скрипучую дверь и обратим внимание на то, что именно в подобных случаях они ближе всего к «человекам», и как раз эта незаконная близость решительно пресекается.

Похоже, все-таки дело в том, что бытие-в-невидимости есть некое универсальное топологическое предписание для всего технического. Знаменитые строки Цветаевой:

Но птица я, и не пеняй,
Что легкий мне закон положен –

Мог бы перефразировать каждый из не-человеков:

Я зоркий фотоэлемент,
Я вижу все – но сам невидим.

И здесь перед нами разворачивается диалектика сокрытости и явленности. Хайдеггер неоднократно обращался к этой важнейшей для него теме, например, разбирая положение Аристотеля:

«Всякий раз речь идет о явном. Точнее говоря, Аристотель различает одно более явное поскольку оно видится нами, принимая во внимание наше восприятие, и другое явное такого рода, что открывается и объявляет о себе из себя самого. Это последнее, а именно то, о чем говорит имя physis, и есть бытие. А то более явное, которое названо первым, есть то или иное сущее. Путь философии, согласно аристотелевскому положению, ведет от чего-то более явного для нас к чему-то самому по себе распускающемуся. Поэтому мы никогда не можем рассматривать бытие непосредственно»[10].

«То или иное сущее», о котором говорит Хайдеггер как о более доступном для нас, представлено предметом и предметами. Предмет и есть видимое по преимуществу, пред-ставленное (Gegen-stand). Однако не все, что есть в мире, представлено как предмет: что-то как взгляд, что-то как панорама, на мгновение удерживаемая в состоянии данности сразу. Вот и данность бытия не может быть сведена к одной только предметности: хотя оно и является как россыпь наличного сущего, но не являет себя таким образом как Бытие.

Человек во многом определяется тем, что пребывает в поле его видимости (слышимости, восприятия вообще), но также и тем, что это поле определяет и поддерживает. Тут мы имеем дело с некой совокупностью вхождений, в которой даже есть накатанная колея, а, может, и не одна. Допустим, я оказываюсь в доме старого друга, где бывал когда-то давно. Я вижу предметы обихода, большинство из них мне знакомы: я узнаю этот стол, настольную лампу, узнаю дверь в соседнюю комнату. Я вижу предметы первым делом, ведь само их определение можно сформулировать как «в первую очередь видимое». Но вижу и иное – то, что жизнь не балует моего друга (а ведь ни о чем таком он ни разу не сказал), вижу одновременно и стойкость и беспечность, кажется даже, что вижу само дружество, а еще дальше на горизонте явлено и само бытие, хотя, конечно, не как предмет. Но оно бы не было явлено без этого предметного поля. Еще я понимаю, что в своем собственном доме такой сквозной взгляд был бы мне недоступен и я никогда не буду знать о себе того, что знает обо мне он… Так же мы видим согласие, разлад, надежду и безнадежность, вообще большинство важнейших человеческих вещей не как нечто напрямую явленное, а как через эту явленность просвечивающее.. И не нужно никакой особой зоркости, чтобы так видеть и увидеть.

Однако акторы, о которых говорит АСТ, хотя и предметы, но все же предметы иного рода. Их предназначение как будто не в том, чтобы открыть ближайшую перспективу, оставаясь при этом предметами по преимуществу, они обладают строптивым или, лучше сказать, непростым нравом. На первых порах акторы буквально навязывают свое сотрудничество, но мало-помалу постепенно успокаиваются. Активность акторов ослабевает, растрачивается, и в итоге они не остаются даже в предметном поле, а оседают где-то в зоне невидимости, на самой кромке допредметных стихий.

Такая странная судьба не укрылась, конечно, от внимания Бруно Латура. В «пересборке социального» он вводит различие между проводниками и посредниками, а затем замечает, что участь посредников, похоже, в том и состоит, чтобы стать в конце концов простыми проводниками. Печальная, по мнению Латура участь, с которой АСТ не должна мириться:

«Множественное идет дальше своим трудным историческим путем, а унифицированная реальность остается нетронутой, недоступной и далекой от человеческой истории. Но это не тот случай, когда уход от социальных объектов к природным означал бы уход от сбивающей с толку множественности к доброжелательному единству. Мы должны двигаться, но в направлении от обедненного репертуара проводников к в высшей степени комплексному и полному разногласий множеству посредников»[11].

Вот, например, кирпичи, кронштейны, раствор, который норовит «схватиться» и потому торопит нас, человеков. Мы интенсивно сотрудничали с этими акторами и актантами, пока шла стройка. Мы к ним применялись, а они к нам, и ведь неплохо получалось и получилось. Но здание построено, и прежние бойкие акторы не-человеки осели в нем, унифицировались в его субстанции, откочевали в неразличимость и из поля зрения и из человеческой истории. То же произошло и с доводчиками, и с горделивыми актантами сантехники и (что должно быть особенно горько для АСТ) – с водяными насосами. Все они оказались упакованными в структуре под названием «инженерные коммуникации», они были втянуты и осели там. Разве можно смириться с такой судьбой фактов науки и вообще фактов? Латур выражает решительный протест:

«Хотя все эти различия бессовестно скрывались когда факты использовались в качестве «элементарных строительных блоков мира в единственном числе, факты предоставляют массу информации как только их возвращают назад, на фабрики, в лаборатории и исследовательские институты. В настоящее время исследование науки предлагает много способов следовать за фактами в процесс их «делания» и увеличивать число мест, где они еще не превратились в холодные, рутинные, «неоспоримые» факты»[12].

Похоже ли это на предложение вернуть строительные леса уже построенному дому? Конечно, Латур хочет не этого, он добивается визуализации всех не-человеков, чтобы иметь возможность сущностного усмотрения и объяснения в духе АСТ. Однако само объяснение претендует на то, чтобы сохранить в поле видимости свои факты-свидетельства и акцентировать на них внимание каждого, кто смотрит на россыпь предметов и, кажется, уже готов к сквозному усмотрению заботы, трансцендентальной беспечности, деяний самого времени да и самого бытия.

Именно этот опробованный путь и вызывает такие настойчивые возражения у сторонников не-человеков, хотя большинство европейских мыслителей считало навык такого усмотрения далеко не худшим наследием слишком человеческого. Самое интересное, что в своем негодовании Латур упускает действительно важный и нетривиальный аспект собственного открытия, состоящий именно в массовом и скоординированном отходе не-человеков в зону невидимости. И если бы у не-человеков был свой моральный кодекс (а вдруг он есть на каких-нибудь скрижалях?), то его первая заповедь могла бы выглядеть так: не высовывайся! С этих позиций поведение скрипучей двери было бы расценено как аморальное, ей ставили бы в пример образцовых соседок, на что она, в свою очередь, могла бы заявить: да, но у них есть смягчающие обстоятельства, мои же дверные петли давным-давно никто не смазывал…

Впрочем, здесь возможны различные коллизии, учитывая, что моральные кодексы «человеков» и «не-человеков» устроены по принципу дополнительности, и если лучшие из людей – это те, кто отличился и был замечен, то лучшая похвала для не-человека, первая строка в благодарности заслуженному доводчику, отправляемому в утилизацию, могла бы звучать так: он ни раз не бросился в глаза. И далее: да примет его Утилизатор в ряды вовеки невидимых сущностей… Такую, желанную для всех не-человеков, участь можно в честь отследившего ее назвать окончательной делатурацией.

Что же касается прижизненной и пожизненной массовой делатурации, то она наступает как раз после первоначального всплеска активности во время которой не-человеки вовсю проявляют себя и заставляют с собой считаться. В этот период они мелькают в социальных интерьерах и даже на сцене истории не хуже тени отца Гамлета, однако вскоре дружно отступают в укрытие или заступают на свою неприметную безупречную службу, тогда как призрак вновь и вновь выходит на сцену уже почти пять столетий. И вот предположение, которое должен был сделать сам Латур: в этом отступлении не-человеков в тень есть не меньший смысл, чем в расширении и раскрытии горизонтов бытия, которое может включать в себя и избранные предметы или воистину вещи, как называет их Хайдеггер. И среди них в первую очередь – художественные творения, которые АСТ по непонятным причинам подвергает настоящей дискриминации.

Рассуждая топологически, следует признать, что незримые опоры, опустившиеся в невидимость – не самое глубокое основание человеческого в человеке, Бытие поддерживает и его как подводное течение снизу. И все же оно, это основание, очень важно и, опираясь именно на него, европейская (фаустовская) цивилизация смогла предложить миру в качестве настоящего то, что не мыслилось даже в качестве будущего.

И если правда, что атланты держат небо на каменных плечах, то не-человеки держат землю, спасая ее от неразберихи и мерзости запустения – и делают это без каких-либо видимых усилий. Опирающиеся на такое основание предметы, в свою очередь, делятся на два региона: на сущее-в-ассортименте и на художественные творения. Нам, возможно, еще только предстоит осмыслить тот факт, что произведения искусства окончательно отделились от предметов быта во многом благодаря устойчивой невидимой платформе, и эти регионы стали двумя континентами, дрейфующими в противоположные стороны.

Дело в том, что прежняя предметность, тяжеловесная и многомерная, и воистину составляющая срединный мир человеческого присутствия, некоторым образом вышла из состояния бытия-под-присмотром, как раз эту заботу удалось переложить на плечи (на рычаги, на фотоэлементы, на чипы) не-человеков. С другой стороны, это сущее-в-ассортименте само стало иновидимостью сокрывшихся акторов, стало их церемониальной или даже просто рабочей одеждой, в которой принято появляться в человеческом мире. И тогда можно сказать, что не-человеки не просто сокрылись, но и устроили веселый маскарад.

Лучше всего он, конечно, проступает на примере детских механических и электронных игрушек. Внутри каждой юлы или нарядной пластиковой поющей уточки сидят, замаскировавшись и взявшись за руки, пара скромных «доводчиков», успешно прошедших делатурацию на радость малышу. Впрочем, многие предметы «взрослого обихода» устроены точно так же, разве что доводчиков там больше. Но всё больше становится и таких ряженых предметов, их появление и последующее торжество тоже есть следствие делатурации.

 

***

В русском языке, обладающим прекрасной философской интуицией, есть одно удивительное значение глагола «утопить». Мы говорим «утопить кнопку», «утопить рычажок», что означает «вывести из поля зрения», сравнять с фоном. Однако, стоит задуматься, а не описывает ли такое погружение полагание основания? В соответствующем ключе вполне можно истолковать следующую мысль Хайдеггера:

«Достаточным основанием является то основание, которое подает и подносит сущему то, что дает ему возможность исполнить всю свою сущность полностью, то есть, perfectio»[13].

Иными словами, с появлением затопленной Атлантиды предметов и предметности кое-что в мире меняется в онтологическом смысле. Конечно, утопленные кнопки и скрывшиеся под водой доводчики всех мастей имеют под собой «дно», некое исходное основание, даже если они образуют плавучую подводную платформу. Это исходное основание, то скрывающееся, то устремленное к самораскрытию, известно нам как бытие. Европейская метафизика описывает его модусы и даже модификации.

Привычно выражение «на этом основании мы полагает то-то» и то-то, однако время от времени оказывается, что само изначальное бытие есть хотя и необходимое, но все же не достаточное основание. И вот теперь, в массовом сокрытии уже оформленных предметов и даже акторов, мы обретает нечто прежде недостающее и теперь достаточное для определенного положения вещей в мире. Есть тут и некая ирония судьбы, состоящая в том, что Бруно Латур, этот яркий мыслитель, очень хотел и ставил своей задачей обнаружение недостающей массы. И упустил настоящее метафизическое открытие, если таковые бывают, – выявление недостающей онтологической операции, без учета которой не объяснить таких конфигураций сущего и происходящего как дизайн, редукция субъектности и современность.

Выражая негодование по поводу забвения, которое постигает доводчиков и прочих не-человеков, создатель АСТ не заметил процесса образования (синтеза) достаточного основания для своего рода perfectio, для нового ракурса или даже региона бытия, для которого прежде просто не было оснований. И это достаточное основание консолидируется как раз тогда, когда акторы «замолкают» – но совсем не обязательно замирают в неподвижности, – когда их постигает делатурация, и они выбывают из явленной предметности: из сферы Gegenstand в область Nebenstand, в мир подручного (Zuhanden) и даже еще глубже, в акцентированную невидимость.

Если предположить, что туда до них доносится песня из известного советского сериала:

Наша служба и опасна и трудна,
И на первый взгляд как будто не видна,

то не исключено, что Они думают: вот и наша служба, и наша функция чем-то похожа. Она не видна даже и на второй взгляд, нужно острое зрение Латура и специально созданная им оптика АСТ, чтобы увидеть эту службу. Да и то можно увидеть прошлые заслуги, а не нынешнее положение вещей.

А оно таково, что теперь, после полагания достаточного основания в некой недостаточности исходного бытия – того, которое раскрывается в восходящем потоке, – в нем выявляются новые феномены и обновляются некоторые из прежних. Попробуем кратко описать и определить их, исходя из обнаруженной недостававшей онтологической операции. Но сначала отметим, что даже такой зоркий «отслеживатель» самораскрытия бытия, как Гегель, не отследил эту развилку, хотя и указал на ее возможность. По Гегелю, бытие достигает предметности, где важнейшей операцией становится полагание (Setzung), благодаря чему и возникает россыпь наличного сущего, которую философ иногда определяет как «простую позитивность положенного». Хайдеггер, как мы помним, как раз здесь вводит свое основное различение, где, с одной стороны, пребывают вещи Мастера, или «воистину вещи», а с другой – изделия Гештеллера, конвейерные штамповки и одноразовые распечатки. Через подлинные вещи и творения раскрывается само Бытие, оно вовсе не равнодушно к этой развилке, и если и сокрыто в ней, то способом несокрытости. Однако не только вещь вещи рознь, но и сокрытие сокрытию тоже. В этом направлении Хайдеггер не пошел, а именно здесь выполняется нужная нам операция, которую Латур упустил настолько блистательно, что ее все равно можно назвать делатурацией. По логике рефлексии делатурация противоположна снятию (Aufheben) – если там подвергшееся отрицанию сущее вновь обретает себя, обретая при этом как бы внутреннее противоядие от негативности, а также статус в-себе и для-себя, то делатурация – это обретение более сложной формы, это бытие-в-ином-как-в-себе и для-иного-как-для-себя: именно во избежание такой длинной записи стоит сохранить термин делатурация.

 

***

Но пора рассмотреть некоторые феномены, для которых делатурация стала необходимым и достаточным основанием, тем более, что кое-какие наметки уже сделаны. Рассмотрим дизайн как совокупность феноменов и как совокупный феномен.

Первое, что предстанет перед глазами, это – однородность оформления, она далеко превосходит то, что прежде называли стилем; пожалуй, именно эта поразительная однородность и подогнанность вещей друг к другу больше всего и поразила бы, например, византийского вельможу, привыкшего в дворцам. Поразила бы и любимого Хайдеггером средневекового мастера, окажись он сейчас в любой приличной современной квартире. Зададимся вопросом: а почему подобная однородность была недостижима прежде? И ответим: из-за своенравия предметов, из-за того, что «медь была причиной статуи», как пояснял четвертый вид причинности Аристотель. Скажем, все деревянное слишком зависит от своей древесности: та же шумерская дверь, она именно такая, какая досталась, в любом случае она не подчиняется единству оформления, возникающие здесь сопротивления слишком велики и превосходит обычную человекоразмерность. Но и сам дом определен своим материалом, а очаг в нем определен прямым предназначением: подогнанность к прочим предметам обихода тут, что называется, – дело десятое. Некоторые предметы обладают большой ценностью, они суть сокровища: предметы роскоши или реликвии; другие предметы малозаметны, и обычно они просто такие, какие есть. Однако, следует заметить, что и те, и другие – «эгоистичны», они уверенно пребывают в своей суверенной предметности. В качестве предметов они обладают разным достоинством, но в равной мере суверенны и во дворце, и в хижине.

Правда, входя в единство обстановки или, например, архитектурного решения, они могут принадлежать к определенному стилю; стилей достаточно много, но, во-первых, стили не переходят за пределы однородных групп распределенного по предметностям сущего. Во-вторых, любой стиль должен быть согласован с преднаходимой суверенностью предметов.

В эту среду «феодальной раздробленности вещей» и происходит массовое вторжение акторов: рессор, доводчиков, таймеров, конденсаторов, фотоэлементов, чипов – волны вторжений сменяют друг друга, человек сотрудничает с не-человеками, вовсю делегируя им свои озабоченности, хотя глагол «делегировать» в большинстве случаев тут можно заменить глаголом «нагружать». Фазы активного взаимодействия выявляет и описывает Латур. Но волны вторжений, так сказать, имеют последствия и дизайн в самом широком смысле – одно из них.

После того как доводчики, датчики и прочие захватчики под руководством человеков – все же они были порождениями пытливой инженерной мысли, хитрости разума – вторгаются в среду вещей и вещественности, они преодолевают, буквально взламывают сопротивление предметов и лишают их суверенности. После чего захватчики по возможности стирают границы предметных областей, откуда и вытекает одно из определений дизайна: дизайн есть стиль, не требующий согласования с суверенностью вещей, и это становится возможным как раз после делатурации, когда захватчики вливаются в коллективное тело овеществлений и объективаций, оседают в нем в качестве чего-то под-лежащего, в качестве субстанции как и положено основанию. Вспомним теперь про «утопленные» кнопки и рычажки– это еще те утопленники, настоящие подводные жители, они заправляют видимым (поверхностью) из своей невидимости, унификации (Латур). Такова уж миссия не-человеков, но иногда ее перенимают и люди – но это не подобает людям. А доводчикам как раз подобает, для них это – закономерная и непременная стадия метаморфоза, которую легко можно пояснить примерами из мира насекомых и даже паразитов, хотя это, скорее, паразиты наоборот: в каком-то смысле, наши агенты влияния. Впрочем, далеко не всегда можно определить, кто чей агент.

Но допустим, что активные акторы – это накинувшиеся личинки, им противостоит разнородный мир той самой феодальной раздробленности вещей. Личинки его активно перестраивают, внедряясь, так сказать, не в отдельные экземпляры, а в целые регионы экземплярности, а потом, осуществив основательную переработку, – окукливаются? Термин подошел бы, если бы речь шла о личинках бабочки, но поскольку речь об акторах, то они погружаются в делатурацию. Между окукливанием и делатурацией есть единственный, хотя и важный, элемент сходства – это маскировка: например, мимикрия по отношению к фону (утопленная кнопка), в остальном – сплошные различия. Куколки пассивны, все их развитие сосредоточено в себе, а сокрытые не-человеки несут неустанную службу, они реализуют себя в иновидимости, они анти-бабочки. Потому что бабочка, порхая и взмахивая своими пестрыми крылышками, притягивает к себе внимание. И бабочка может быть настолько яркой и очаровательной, что окружающее разнородное поневоле обращается в фон. А не-человеки, напротив, устремлены к слиянию с фоном, они производят цветные тени и податливые поверхности, оптимальную среду для своей функциональности, в остальном предоставляя человекам окончательное оформление, то есть дизайн. И быстрая смена дизайн-решений как раз напоминает взмахи крылышек невидимой бабочки. Сама эта бабочка, например, доводчик – типичная куколка, но в иновидимости укрощенных вещей она как раз и проявляет себя – делатурация может быть описана и в рамках такой метафоры.

 

***

Но дизайн, возможность дизайна – не единственное и не самое главное следствие применения этой, столь долго не замечаемой, онтологической операции. Делегированные акторам полномочия позволили (и позволяют) им контролировать иновидимость в среде вещей, а многие предметные регионы, в свою очередь, оказались внутри континуума, доступного для успешных «утопленников». Что же произошло при этом с «человеками», с тем единством самости и субстанции (Гегель), которое теперь обогатилось новым отношением, включенным в структуры базисной рефлексии? Или, в терминологии Хайдеггера, что произошло с Dasein, с изменившимся горизонтом его заботы? Посмотрим.

Итак ослабло, а в ряде случаев вообще исчезло противостояние предмету, то есть, собственно, «противостоящему» (Gegenstand). Сократились, и притом в разы, те паузы перед дверью, которую нужно было открыть, приложив усилия, приложив соображения (тянуть или толкать)? И в эти паузы, регистрируемые все же как момент присутствия, многое могло случиться и случалось. Добраться до кого-то, чтобы поговорить по душам и это тоже входило в функции паузы перед дверью. Теперь все это устраняется одним касанием пальца. Но любой регион предметности имел «похожую паузу перед дверью». В эти промежутки предмет как раз и являл себя в качестве предмета. Что ж, доводчики избавили нас от такой паузы: от того, чтобы помедлить. Но что можно сказать о мире, лишенном столь привычных когда-то промедлений? Навскидку можно было бы предположить, что сущее – разделенное на предметы сущее, – лишившись способности к сопротивлению, откроет более прямой доступ к Бытию. Дело, однако, обстоит не так. Податливость вещей отнюдь не приближает и не поясняет горизонты Бытия: они, эти вещи и их горизонты, сливаются, образуя поверхность, похожую на самоклеящиеся обои. И ландшафт самоклеящихся обоев разворачивается как раз на том месте, где сквозило само Бытие. Такое положение вещей Хайдеггер характеризовал как забвение бытия. Там, где бытие являло себя, утопленники развертывают теперь свою иновидимость. Наш доступ к Бытию и его доступ к нам, человекам, тем самым затруднился, и это заставляет еще раз поразмыслить над тем, что значит иметь дело с вещью.

Когда мир вещей обладает членораздельностью, свободной пунктуацией, заставляющей где надо помедлить, а где надо – озаботиться и акцентировать что-то, он, в том числе, предстает и как текст, как речь. И какие-то важнейшие правила этого мира могут быть сообщены только посредством внятной речи вещей – самоклеящиеся обои ничего подобного не сообщают. Некоторые вещи из сферы сущего имеют особый код доступа к бытию – и это не только художественные творения. Такой вещью может быть колодец, лодка, мотоцикл для байкера – да и дверь, которая открывается не для всех. Такие вещи дают прямой доступ к человеческому в человеке, если они не инфицированы находящимися в стадии делатурации агентами.

Вспомним придорожный камень на развилке, встречающийся во многих сказках. Камень оповещал о том, что будет, если направо пойдешь, а что, если налево или прямо. Убрать подобные камни с дороги, где только можно – вот в чем, среди прочего, миссия не-человеков. Убирать камни следует и из вещей, обеспечивая тем самым однозначность пользования.

Речь вещей больше не является материнским текстом субъекта, который слышит только собственное эхо. А значит, в сборке субъекта карта автономных регионов вещественности больше не используется. И что прежде всего делегировано доводчикам, так это как раз ответственность перед придорожным камнем, ее теперь берут на себя проводники, если использовать один из любимых терминов Латура.

Сам по себе такой вид перекладывания ответственности на не-человеков мог бы показаться чем-то техническим, но блокировка членораздельной речи вещей коррелирует и с другими упрощениями. Устраняется погруженность в историю – отчасти как раз в связи с неоднозначностью исторического измерения, с тем обстоятельством, что там еще больше придорожных камней, чем в среде вещественности. Отправлены ли и туда своего рода не-человеки, которые должны гарантировать однозначность на выходе? Трудно сказать, исследование такого рода не входит сейчас в нашу задачу.

Нарастающее забвения Бытия, согласно Хайдеггеру, теперь может быть конкретизировано и осмыслено в новом ракурсе, а именно – как прогрессирующий отказ от контактного проживания и замена его на скольжение по поверхности. Мы теперь лучше понимаем, каким образом эта скользящая поверхность была подготовлена.

 

P. S. Возникает еще одно спекулятивное предположение. Мы сравнили делатурацию с процессом окукливания, когда активные личинки-актанты, осуществив необходимые первичные преобразования, залегают «на дно». Там они, как подчеркивалось, несут свою безупречную службу, которая, согласно Латуру, должна вызвать у «человеков» хотя бы угрызения совести: ну как не вспомнить добрым словом этих сотрудников, ставших проводниками?

Следующим моментом их глубинного залегания является обеспечение иновидимости. Цветные тени и самоклеящиеся обои, устилающие наши интерьеры, многочисленные дизайн-решения, всегда оказываются как бы в нашем распоряжении. Появляется соблазн сделать вывод, что все это – вместо третьей стадии, которая обычно поджидает куколку в природе, что эти столь дружелюбные для нас цветные тени и есть мотыльки иновидимости, которые прикрывают нас своими крыльями, по крайней мере, от своеволия и непокорности вещей.

Быть может, так оно и есть и перед нами – завершенный процесс, и новые актанты будут проходить неизбежную делатурацию и будут лишь добавляться в глубину залегания… Но возможен и иной вариант: готовится будущая среда обитания. Находящиеся в стадии делатурации скрытые агенты выстилают этот мир «перламутром», чтобы в следующей, действительно конечной стадии, метаморфоза могла осуществить свое, еще неведомое нам бытие. Его характер можно попытаться угадать, исходя из проходящих с «человеками» перемен. Это – постепенное изглаживание воли-к-преодолению и, напротив, неуклонно расширяющаяся практика делегирования, которую можно назвать также отказом от суверенитета. Благодаря заботливым утопленникам человеческие индивиды взаимно сбрасывают суверенитет так, что образуются бесхозные залежи: видимо, они тоже представляют собой сырье для перламутра.

Это происходит на всех уровнях: национальные суверенитеты стран, имеющих тысячелетнюю историю, делегируются химерам вроде Евросоюза, самостоятельные мнения, требующие немалых усилий для отстаивания, просто заимствуются из утвержденного списка, который корректируется и пополняется отнюдь не в интересах «человеков», если только понимать под этими интересами преодоление забвения Бытия. Массовый сброс суверенности и безоглядное делегирование доверия мы наблюдаем сегодня повсюду: от безоговорочного всемирного карантина по требованию медицинской ветви власти до политических акций, совершаемых под копирку заступающими на социальную вахту поколениями «человеков».

На уровне индивида, как экзистенциальном, так и психологическом, происходит то же самое: невидимые помощники и посредники перекрывают доступ к изнанке и сердцевине вещей, так что рано или поздно перед индивидами должен встать вопрос: что перед нами, вещи или их имитации, их сумевшие обзавестись кое-какой плотью тени?

Пока перламутр выложен «фрагментарно», вокруг него и внутри все еще достаточно много дикого поля. Но по мере централизации контроля над выработкой и распределением энергии, по мере сгущения и расширения зоны покрытия WiFi до планетарных масштабов, мы, возможно, увидим, что произойдет после завершения стадии делатурации и какие существа выберутся на свет божий. Нейросети, о которых сейчас все говорят, скорее всего, будут их органами, и совершенно неясно, кем будут для них человеки…

 

Примечания

[1] См.: Латур Б. Социология вещей. М. 2006. С. 199–222.

[2] Там же. С. 201.

[3] Франкфорт Г., Якобсен Т. и др. В преддверии философии. Духовные искания древнего человека. СПб., 2016.

[4] Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 13.

[5] Хайдеггер М. Положение об основании. СПб., 1999. С. 94.

[6] См.: Секацкий А. К. Онтология лжи. СПб., 2000.

[7] Латур Б. Социология вещей. С. 220.

[8] Там же. С. 219.

[9] Там же. С. 220–221.

[10] Хайдеггер М. Положение об основании. С. 115.

[11] Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М., 2014. С. 166.

[12] Там же. С. 167.

[13] Там же. С. 126.

 

© А. К. Секацкий, 2024