3,152 просмотров за всё время,  4 просмотров сегодня

В. Гигерих – один из самых ярких современных мыслителей. Его книги и эссе содержат целую панораму человеческой истории, понимаемой в метафизическом ключе, и прежде всего историю Запада. Как и всякое подлинно метафизическое исследование истории, книги Гигериха очерчивают новые границы современности: расплывчатые контуры происходящего обретают внятные очертания феноменов. Пересматривается смысл техники, предлагается новый подход к тематизации экзистенциального измерения человека. Можно сказать, что предмет первостепенного интереса для Гигериха – это проблема комплектации души. И нижеследующий текст посвящен рассмотрению некоторых чрезвычайно важных, на мой взгляд, соображений Гигериха.

Гигерих рассматривает такую метаисторическую реальность, как тип чувственности, представляющую собой соотношение самочувствия и иночувствия, то есть мироощущения. Направленность вовне как тип чувственности, как достояние внутреннего, находящееся за пределами, за границами собственного тела, прекрасно описывается Гигерихом на примере заучивания наизусть. Мудрость такого рода есть самоактуализуемое знание, которое не свернуто в понятийный универсум, и тем не менее все же остается неким общим знанием. Здесь же, в этом ряду, вернее, в этом континууме – и звучащая музыка, не существующая в виде законсервированных опусов. Сквозь такую музыку sacra нельзя пройти безнаказанно: ноги сами пустятся в пляс, душа запоет или погрузится в транс, если звучащая музыка такова.

Это и способ комплектации души, и недостающая масса, и реальность самой экзистенции, которая может и не иметь психической достоверности. Вот что пишет далее Гигерих:

«Истинный коммунизм мог бы быть основан не на экономических и общественных факторах, а указывал бы на вещественную (reel) и априори учреждающую сообщество субстанцию, т. е. на то, что по своей онтологической сущности было бы чем-то топическим, тем, что не только никогда не может быть человеческой собственностью, а наоборот люди были бы ему собственны, так как люди выставлены (ausgesetzt) ему как обращенному-наружу. Мы вспоминаем: музыкальное произведение или стихотворение даже тогда, когда я благодаря заучиванию наизусть его “приобрел, чтобы им владеть”, не есть моя эксклюзивная частная собственность. Благодаря моему заучиванию наизусть ни у кого ничего не убывает, а наоборот, я приобретаю часть совместного богатства, я начинаю переходить в koinón» (124)[1].

Дело не в том, что от заученного наизусть никому не убудет – таково свойство всякого знания, – а в том именно, что обращенное наружу избавляет от необходимости «все свое носить с собой». Все нужное уже ждет тебя на своем (нужном) месте, точнее, в своем топосе, и поэтому не требуется дополнительных ухищрений по неизбежно искажающей зашифровке, консервации.

Субъект, поддерживаемый этими могучими резонаторами, мог бы сказать в духе Ортега-и-Гассета: Я есть Я и мои пространства. «Обращенность наружу» вполне годится для описания прямой чувственности. Чистые состояния души устроены подобным же образом – и они требуют обширных трансперсональных площадок, так сказать, полных версий бытия.

Можно согласиться с тем, что полная версия бытия и есть в некотором смысле полная комплектация души. Сборка осуществляется и посредством обращенности наружу (вовне), и за счет мгновенных идентификаций (туннельных переходов), – в любом случае сохраняется взаимная трансцендентность регионов присутствия. Это родина Dasein, откуда оно еще не изгнано: даль далекого возникает после свершившегося забвения бытия, пока же доминирует удивительная, но очевидная близость нездешнего. Это нездешнее, в свою очередь, предстает как очень далекое от тех «конспектов» и моделей, что остаются после выворачивания наружу и последующего окружения; оно прежде входило в горизонт Я, но не было моей или чьей-то собственностью, напротив, Я могло быть ему собственным, быть собственным Музыке, Трагедии, Мистерии, трансперсональной памяти в тот день и час, когда случался контакт и возникал взаимный резонанс присутствия как соприсутствия.

Выражая эту же мысль по-другому, уместным будет сравнение с частной собственностью. Здесь, в случае обращенности наружу, в частной собственности принципиально не могут находиться важные вещи, но, значит, и такие важные вещи, как память и аффекты, тоже не являются чьим-то приватизированным имуществом. Тогда перед нами в совершенно новом свете предстает марксистское понятие «первобытно-общинного коммунизма»: это отсутствие в частной собственности и вещественного, и чувственного имущества, а также и имущества интеллектуального, того, что Майкл Полани определили как personal knowledge.

Такова обратная сторона неогражденности всего нездешнего. Но мы продолжим пока всматриваться в его лицевую сторону. И здесь, в свою очередь, непосредственность предстает как загроможденность. Да, нездешние и вспомогательные пространства раздвигают определенность Я за необозримые горизонты.

Исходную совместность владения, в противоположность исходной бесхозности, отстаивает и Кант, хотя по своим причинам. В «Метафизике нравов» он так пишет о происхождении «мое» и «твое»:

«Обращаться к правовым понятиям в отношении этих предметов как возможного внешнего мое и твое необходимо следующим образом: правовые понятия, заложенные исключительно в разуме, нельзя непосредственно применять к объектам опыта, так как понятие эмпирического владения должно быть, прежде всего, применено к чисто рассудочному понятию владения вообще»[2].

То есть личной (и частной) собственности должен предшествовать некий опыт владения вообще. Стало быть, и владение землей может чем-то напоминать владение Музыкой, или Мифом, или Преданием, которое озвучивается, и по мере ослабления слышимости (расслышанности) вновь возобновляется.

«Под словами вещное право (jus reale) подразумевается, впрочем, не только право на вещь, таким образом как если бы вещь имела по отношению ко мне, но и совместность всех законов, касающихся “моего” и “твоего”. Однако ясно, что человек, который был бы на земле совсем один, не мог бы, собственно говоря, ни иметь, ни приобрести никакую внешнюю вещь как свою, потому что между ним как лицом и всеми другими внешними предметами как вещами нет никакого отношения обязательности. Следовательно, в собственном буквальном смысле нет и никакого права на вещь – так называется только то право, которое принадлежит кому-то по отношению к лицу, находящемуся со всеми другими в гражданском состоянии, в совместном владении»[3].

Нужно каким-то образом принадлежать этой земле, чтобы в результате великого раскола получить впоследствии ее часть в собственность. Итак, мы пришли к следующему: владение по принципу «взаимной принадлежности к» является важным подспорьем, когда нужно быть умнее самого себя, храбрее самого себя и так далее.

И все-таки, это тяжелая комплектация души, свидетельствующая о том, как много нужно человеку, чтобы быть, как невероятно энергозатратны и душезатратны механизмы его очеловечивания. То есть экономия, с одной стороны, оборачивается гигантскими тратами, с другой, – усилиями поддержания трансперсонального человеческого в каждом модусе присутствия. Если угодно, это и есть дионисийство в чистом виде, праздник тотальной самоотдачи.

Но когда все это работает, перед нами самый мощный реактор по производству души – ему, правда, может не хватить топлива, кроме того, нельзя слишком далеко отходить от социальных и экзистенциальных матриц, находящихся под напряжением. Революция христианства, фактически, остановила прежние реакторы на «тяжелых нейтронах», на тяжелой воде, принудительной памяти и воспроизводстве ужаса. Если бы реакторы были просто остановлены, на смену неизбежно пришла бы мерзость запустения, однако взамен был обретен новый портал связи с трансцендентным, было задействовано уникальное устройство связи, соединявшее в себе высокую эффективность с легкостью доступа.

Гигерих с разных сторон описывает это Событие, быть может, самое важное в истории духа. В «Психоанализе атомной бомбы» он говорит о рассечении, отталкиваясь от библейской истории порушения Идола (Золотого тельца, Быка) Моисеем. Если можно так выразиться, рассечено надвое было обыкновенное божественное, самая фундаментальная архаическая универсалия:

«Божественность бога, которая обуславливает первую составляющую часть образа как такового, возносится к небесам или, собственно, над всеми небесами и становится чисто спиритуальной. Она светится там с никогда не имевшей места интенсивностью. Это то, что сегодня в атомной физике при ядерном взрыве называют звездой.

Вторая составная часть образа как такового благодаря отделению божественного становится только природным – это так называемый ядерный пепел. Таким образом, ядерный пепел существует не только как эмпирический результат буквального ядерного взрыва в нашем столетии, – скорее вся действительность на протяжении последних двух тысячелетий онтологически есть ядерный пепел. Лишь через обеднение божественности мир вообще стал доступным в своей эмпирической наготе, и этим постепенно приготовлен для физического исследования и технической эксплуатации» (208–209).

Итак, сначала (историческая последовательность времени здесь не важна) было аннулировано коллективное представительство Бога, «обыкновенное божественное», цементировавшее коллективные матрицы совместного владения. От божественного освободили флору и фауну (так лишились причастности к трансцендентному священные рощи и жертвоприношения агнца и быка), золотых тельцов и прочих идолов и истуканов.

«Процесс, о котором рассказывается в нашей истории, чисто феноменологически можно описать так. Вся истина бога, то есть божественность бога или предикат бога или даже чистая идея бога, вынимается из божественных образов и утверждается и рассматривается для себя в качестве очищенной божественной эссенции. Так бог становится идеальным образом бога, у которого, естественно, отсутствует убедительная действительность, поскольку именно она была оставлена в прошлом» (215).

Освобожденное от всех отягощений эссенциированное божественное взмывает в заоблачные выси абсолютного монотеизма, после чего начинается общий демонтаж матриц совладения, и процесс приватизации становится необратимым. Еще раз всмотримся в него с разных сторон. Возникает новая иноприродность, или имманентность эссенциированного божественного и души человека, причем каждой единичной, лучше даже сказать, одинокой души. Отбрасывание целой машинерии последующих звеньев («взамен турусов и колес») позволяет установить быструю и надежную связь в любой точке обращения. Внутренний мир открывается Богу напрямую без сложных всеохватывающих обрядов инаугурации действительности. Эти прежние важнейшие настройки, открывавшие коридоры глубокого проникновения, обращаются в «кимвал бряцающий и водопад шумящий». Кумиры как локальные коллекторы божественного обращаются в простые «причиндалы» или, как выражается Гигерих, в ядерную пыль.

Одновременно с этим претерпевают дематериализацию великие резонаторы – как раз те, благодаря которым можно было помнить не своей (не только своей) памятью, входить в экстазис любого чувства, в вибрацию сенсориума вне зависимости от настроя собственной сенсорики. Девиз «все свое ношу с собой» впервые становится выполнимым – с поправками: все слишком тяжелое, все, что не может быть перенесено, не является и моим. Все феномены преобразуются в свои собственные конспекты, благодаря чему становятся легкими, удобными в пользовании – но к этому времени уже сам бог является таким конспектом, выжимкой, избавленной от расширений и отягощений. Стало быть, с обретением богоподобия никаких проблем не возникает.

Таков крутой вираж головокружительного слалома, направленного вверх, в конечном итоге в космос (см. работу Гигериха «Ракета и стартовая площадка»), но он же является опустошением, колоссальной «раскомплектацией» цехов тяжелого символического, в которых производилось и удерживалось бытие в его экзистенциальном измерении. Насыщенное резонансами и силовыми линиями пространство сжалось в точку или, скорее, в сверхплотное ядро «cogito ergo sum». Это ядро через lumen naturalis Декарта и обеспечивает подсветку сознания, его призрачную иллюминацию взамен костров и алтарей всесожжения. Оно есть автономный светлячок одинокой души.

Процесс конспектирования или схематизирования феноменов Гигерих описывает следующим образом:

«Средневековье еще верило в возможность простроить Дом Господа буквально “во плоти”, а именно, в образе каменного собора. И оно это действительно могло, поскольку это, очевидно, соответствовало действительной форме, которую христианская истина еще имела в Средневековье. Современность не может больше строить соборы. На то, что сделано в XIX веке в исторической неоготике, можно смотреть либо только с тягостным чувством, либо как на противоречие между претенциозностью и состоянием, когда нечего сказать. Это не провал архитекторов. Это, скорее, знак того, что форма христианской истины объективно стала другой, что она, как и ее содержание, покинула плоть и сама приняла образ Духа, так что даже самым одаренным архитекторам просто было бы невозможно построить схожий по убедительности Дом Господа, каковым была романская церковь, готический собор или даже роскошная церковь католического барокко. Наши соборы по своей форме духовно-мистические и это техническая цивилизация целиком. Техника – сущность техники – недоступна чувствам, неосязаема. Она не есть буквальное здание, в которое можно войти, и все же мы, все мы в нем пребываем. Она вообще видна только духовному глазу, и духовному глазу только как то, что она есть: а именно, ставшее конкретной действительностью мистическое тело Христа, ставший плотью логос» (187).

После состоявшегося рассечения и изоляции божественного по ту сторону воплощенности идет разглаживание складок и устранение анизотропности. Это, в частности, означает десакрализацию любого отдельного храма, как, впрочем, и любого конкретного образца технической изощренности. Вдумаемся еще раз в четко продуманный вывод Гигериха:

«Никогда больше отдельные вещи не смогут сиять собственным божественным ликом. Все сияние действительности принадлежит теперь единому, всеохватывающему. <…> Время конкретных воплощений и образов в данной области прошло, напротив, анима единственна в самой необозримой технике, она воплощена в технике в целом, создаваемой всеми бесчисленными техническими изобретениями, каждое из которых, в свою очередь, имеет свою истину лишь в совокупности их мысленного производства, в то время как каждый отдельный конкретный экземпляр онтологически есть расходный материал, подлежащий замене и утилизации» (79).

Свержение кумиров, которые теперь всего лишь суть изваяния, идолы или куклы – тогда как Бог невидим, неосязаем, а лишь постигаем (и при этом непостижим), имело, по крайней мере, три приметных исключения.

Во-первых, это остаточная нерукотворность, получившая имя искусства. Создаваемые искусством объекты – изображения, статуи, музыкальные и литературные опусы, все же не подверглись той участи, которую претерпели идолы, и не стали «расходным материалом», подлежащим замене и утилизации. Они надолго удержали свой странный промежуточный характер, будучи как бы понижены в ранге, девальвированы в качестве предметов культа. Но свой собственный, отчасти «невсамделишный» культ искусства все-таки сохранился и в течение некоторого времени даже возрастал, обретя свою кульминацию в эпоху романтизма. Говоря образно, грозные ипостаси, лики богов, стали пустыми истуканами. Но рифма «Бог – Ван Гог» сохранилась.

Чарующая сила искусства отчасти была обязана своей действенностью этой остаточной магии. Искусство как бы было изъято из общего перечня ядерной пыли, куда входили всего лишь побрякушки, всего лишь «зеленые насаждения» (вместо священных рощ), всего лишь «крупный рогатый скот» (вместо быков, каждый из которых в определенный момент времени мог быть самим Зевсом), всего лишь картинки… и тут стоп. Среди картинок есть и не «всего лишь», есть иконы, есть священные изображения, есть, наконец, произведения изобразительного искусства – великая живопись. Однако эта остаточная магия убывает, радиоактивная руда действующего искусства распадается на безопасные изотопы, уже мало чем отличающихся от расходных материалов. Но до того, как начался процесс десакрализации искусства, на картинах сохранялись «священные рощи», уже не существовавшие в природе, попадались последние священные быки (например «Похищение Европы» Веронезе или Рубенса).

Во-вторых – избранная, привилегированная фактичность. Это фактичность Иисуса, сына Божьего и плотника из Назарета. Да, Божественное покинуло всех быков и все изваяния, чтобы пребывать исключительно в духе и в слове. Но с тем большей силой высвечивалась избранная фактичность – биографические и психологические подробности жизни Христа.

Статус этой простой, остаточной эмпирики взлетел до заоблачных высот почти в буквальном смысле слова, хотя в языческих культах истории, например, о проделках Гермеса, при всей их важности, скорее заполняли паузу между жертвоприношениями и мистериями, уделом их был так называемый «разогрев» перед началом великого действа, сакрального зрелища. Совсем иное дело – факты и свидетельства о земной жизни Иисуса, они в совокупности составляют не только Предание, как это имело место уже в отношении Гомеровской «Илиады», они являются Откровением, чем-то как минимум равномощным заоблачной сфере духа и самой теологии.

Христианская теология сакрализует занятия чистого разума, решительно выделяя его среди достойных человеческих занятий, в этом смысле она идет дальше, следуя путем чистого логоса Греции. Благодаря этому другие распорядители ритуала, условно говоря, «авгуры и резники», переводятся в разряд обслуживающего персонала.

Безусловно, тем самым создаются условия для науки: как бы иначе она могла осуществить свое триумфальное шествие? Но внутри теологии и внутри ритуальной матрицы в целом есть еще и таинства. Именно таинства наряду с Откровением составляют в совокупности горячее ядро христианской веры. Если рассматривать воспламенение дуги как вспышку Сверхновой, произошедшую на землях Палестины, то формулу полной энергии ядерного синтеза как раз и можно описать так.

Одушевленный мир священных рощ, изваяний и жертвенных животных был рассыпан в пыль, лишен своей одухотворенности, за исключением эксклюзивного факта рождения, смерти и всей жизни Иисуса. Возобладавший духовный мир в свою очередь подвергся сжатию, были выделены сверхзадачи – Евхаристия, Триединство, Непорочное Зачатие, которые не подпадали под режим ratio, властвующий над всем остальным естеством (оно безбрежно расширилось). Непостижимые ядерные формулы стали сверхзадачами для разума, так сказать, божественным тендером для разумной легитимации, где выигравший получал колоссальный бонус вплоть до причисления к лику святых. В качестве участников тендера рассматривали себя не только Ансельм и Фома Аквинский, но и Исаак Ньютон. Высказывания, касающиеся природы (гипотезы), но не выдерживающие суда разума, безжалостно отвергались. Но тезисы непостижимого, относившиеся к ядру сакрального, посрамляли сам разум, который вновь и вновь оказывался неспособным их согласовать.

Итак, после Моисеева рассечения Божественное всецело оказалось в сфере духа. Идолы и кумиры, а также амулеты и талисманы были беспрекословно разжалованы до роли истуканов и побрякушек. Божественное теперь совпадало с умопостигаемым – почти совпадало. Но в бросовой эмпиричности была удержана эксклюзивная фактичность, а в стихии ratio – незатопляемый островок credo. И пока эти исключения держались в своей исключительности, реактор веры работал на полную мощность, значительно превышающую мощность языческих реакторов, несмотря на их колоссальные размеры и вовлеченность в производство всех масштабов человеческого бытия.

Третьим исключением, согласно Гигериху, была сама атомная бомба, как тормозная доминанта, оттянувшая на себя весь ужас прежнего, обитаемого для богов мира, и все значимые фрустрации прогресса. Как если бы атомная бомба стала последним местом заточения богов, на этот раз олимпийских, а их тюремщиком по иронии судьбы стал когда-то сброшенный Зевсом в Тартар Уран…

Так или иначе, формула работает, пока все компоненты в порядке. Прибегая к языку Гигериха, скажем: пока целы и нерушимы два прочных стрежня: 1) Эксклюзивное эмпирическое (факт – Откровение) и эксклюзивное духовное (догмат – таинство). Но в процессе истории эти стержни износились и расплавились, и реактор остыл.

Последствия христианской революции продолжают воспроизводиться и в постхристианскую эпоху. Это десакрализованное естество, к которому, наконец, прибавилось и полностью десакрализованное искусство, и свободное хождение понятий и образов, не связанных с отягощением присутствия. Сам Гигерих описывает положение вещей со свойственной ему глубиной проникновения:

«Сегодня образ… в качестве рекламы или телевизионного зрелища освободился от любой зависимости от своего собственного субстанционального содержания. Это тотально раскрепощенный, очищенный образ – образ, который показывает только себя самого, свой собственный показ. Он больше не существует для того, чтобы показывать нечто. Образ в рекламе в чем-то абсолютно безучастен по отношению к тому, что он показывает, он просто есть, его предмет больше не автономен, а есть средство для достижения цели: это голый повод для образа предоставить самого себя. Сегодня образ – это абсолютный образ, чистое шоу, показ ради показа. Один и тот же продукт можно было бы одинаково хорошо рекламировать как образом тяжелой, суровой жизни ковбоя, так и противоположным образом утонченного, живущего в роскоши общества, и Девятая симфония Бетховена может быть одинаково хорошо перезаписана в качестве рекламы как для моющего средства, так и для коньяка или политической партии» (223).

Понятно, что в еще большей степени сказанное относится и к сфере медиа, где тоже, по сути, остались только автореферентные императивы: газета обязана выжить! телевидение обязано передавать новости!

Что ж, пожалуй, круг замкнулся. Когда-то удалось преодолеть загроможденность настоящего, сбежать от трансперсональных расширений. Но совсем убежать не удалось. Матрицы ритуалов некоторое время работали вхолостую, пока принцип «все свое ношу с собой» не восторжествовал окончательно. Но высокая температура в компактных переносных реакторах не могла поддерживаться сама собой.

«О, если бы ты был холоден или горяч» – согласно этому самосбывающемуся пророчеству наследники фаустовской цивилизации должны были именоваться «изблеванными из уст», – но Гигерих не склонен говорить о прекращении одухотворения, здесь его пути с Хайдеггером расходятся. Ведь все же остается еще атомная бомба. И она есть сублимация, обеспечивающая силу сжатия, удержания духа в бутылке, силу, которая только возрастает, о чем можно судить по прогрессирующей фоновой приветливости первых встречных (опустошенности).

И комплектация души вновь качнулась в сторону трансперсональности – и продолжает это движение. Да, интенсивность очагов ego cogito заметно поутихла, но зато можно считать решенной проблему спиритических сеансов – и великие мертвецы мирового кинематографа, и наши персональные мертвые, в сущности, в нашем распоряжении.

Ну а медиа-среда в том виде, в каком она, наконец, сформировалась, разве ничего не напоминает? Самоценность всякого факта в ней, конечно, из христианства, но трансперсональность и огромная площадь покрытия отсылают к машинам язычества.

Да, медиа-среда напоминает зависшую музыку, григорианское пение, псалмы, а также пространство трагедии и ритуала, без подключения к которому невозможно не то что обрести, но даже востребовать полноту человеческого. Зона/площадь покрытия мобильного интернета и связи (WiFi) – это именно то, что может дать представление о трансперсональных матрицах архаики – если только воспользоваться термином гомеопатически. Легкость сенсорики полностью пришла на смену интенсивности проникновения.

В остальном – поразительное сходство. «Мы вспоминаем, что музыкальное произведение или стихотворение, когда я благодаря заучиванию наизусть его приобрел, не есть моя эксклюзивная собственность» (124).

И вот что еще следует здесь сказать. Как только мы представим медиа-среду в виде зависшего облака, незримо растворившегося в атмосфере, мы можем отметить идею Вадима Назарова[4] о том, что воздух населен (и наполнен) больше, чем земля. Ведь помимо ангельского чина там проходят плотные информационные потоки – они транслируются и присутствуют над любой, самой пустынной пустыней.

Рано или поздно должно было появиться доказательство относительно мнимой пустоты небес – или же опровержение этой видимости пустоты. Наглядная демонстрация предполагала: если атмосфера так плотно заселена, например, «спорами изоорганизмов» и прочей информационной жизнью, то достаточно высунуть (засунуть) туда любое подходящее устройство, и оно оживет, наполнится картинами и задачами, разнообразными звуками во всем слышимом диапазоне. Все дело в правильной конструкции подходящего «сачка».

И вот недавно вопрос решился: последнее уплотнение воздушной стихии интернетом и создание современных мобильных устройств (подходящих сачков) позволили замкнуть большой внешний круг кровообращения, информаториум, и значит, разрушили автономность каждого малого круга или, по крайней мере, поставили такую автономность под угрозу.

Итак, что это значит? Подведен итог и положен предел усилиям конспектирования, преобразования хронопоэзиса, предел преобразования последовательных множеств в одновременные. Нет более нужды все свое носить с собой, нет и такой возможности. В плане революции в метафизике речь идет о своеобразном крахе Декартова проекта ego cogito, который стал в свое время апофеозом автономности. Напомним правила его актуализации.

1. Сосредоточиться.
2. Последовательно отключить все внешние прожекторы возможных заблуждений (сомневаться во всем).
3. Единственной подсказкой и путеводной нитью должен стать зеленый огонек lumen naturalis.
4. После этого автономная поисковая система готова к работе. Все важное мы можем обнаружить с помощью этого фонарика – оно же, обнаруженное, и будет единственно достоверным.

Этот картезианский принцип был положен и в основу любого феноменологического проекта, включая Гуссерля, в основу феноменологии вообще. Включив фонарик-индикатор, можно было идти дальше и последовательно осматривать территорию: пусть осторожно, с трудом, время от времени отступая назад. И до сих пор именно это состояние называется бодрствованием, включенностью сознания. Ты владеешь тем и только тем, что можешь осветить с помощью lumen naturalis, все прочее избыточно и является только источником помех.

Теперь не то. Освещенная площадка ego cogito утрачивает свою актуальность, а затем и достоверность. Теперь окончательный и полноценный переход в бодрствование (а стало быть и приход в сознание) происходит при включении другого индикатора – мобильного устройства, причем точка, в которой ты окажешься в момент пробуждения-подключения, от тебя не зависит, по крайней мере, между включениями нового типа нет больше преемственности, следовательно, интеллектуальный капитал не образуется. Ситуация в полной мере соответствует принципу «быть умным не своим умом» – к нашим услугам поисковики, бесперебойная трансляция, расширяющийся архив, многоступенчатая адресация. И, наконец, мы теперь понимаем, как можно было входить в поле аффекта и вступать в совместное владение некой человеческой реальностью. И что означало невозможность или, по крайней мере, крайнюю затрудненность мыслить и даже сознавать тогда, когда все это выключено.

Но теперь вновь кровь отозвана Океаносом обратно, большой круг кровообращения восстановлен в своих правах, отлив трансперсональной стихии сменился приливом. Проблема, однако, в том, что заход на новый виток трансперсональности не восстановил прежней контактности проживания, и похоже, что к списку «расходных материалов», наряду с серийными вещами, добавилась и воплощенная в органическом теле индивидуальность.

 

Примечания

 

* Исследование выполнено при поддержке гранта РФФИ № 16-03-00669 «Логос и поэзис: философская герменевтика русского поэтического высказывания».

[1] Здесь и далее цитаты с указанием страниц в скобках даются по книге: Giegerich W. Die Atombombe als seelische Wirklichkeit. Zürich, 1988 (Атомная бомба как действительность нашей души. Разыскания о духе христианского Запада. Т. 1. Психоанализ атомной бомбы). Перевод А. В. Рейхберга. В настоящее время том готовится к изданию, особая благодарность редактору Оксане Коваль.

[2] Кант И. Соч. в 8 т. Т. 6. М., 1994. С. 277.

[3] Там же. С. 286.

[4] Назаров В. Круги на воде. М., АСТ, 2016.

 

© А. К. Секацкий, 2018