2,440 просмотров за всё время,  1 просмотров сегодня

 

Полотно Обручение святой Екатерины александрийской Лоренцо Лотто из академии Каррара в Бергамо поражает зрителя роскошью колорита: цвета – желтый, красный, голубой, зеленый – словно струятся, сменяя друг друга, вниз по диагонали картины. Течение их сопровождает движение Матери и Младенца навстречу святой Екатерине, с которой и совершают они обряд обручения. Младенец сам надевает кольцо на палец девушке, которая, стоя на коленях в молитвенной позе, целомудренно отводит от него задумчивый взгляд. Прямая, неподвижная мужская фигура слева не имеет отношения к сцене и сюжетно не принадлежит ей, хотя и занимает место, отводимое зачастую святому Иосифу Обручнику, супругу девы Марии. Ангел справа, благоговейно сложивший на груди руки, выступает лишь свидетелем происходящего, не принимая в действии никакого участия. Мы присутствуем при некоей таинственной сцене, которая разыгрывается между двумя женщинами: одна из них отдает другой своего сына, Богомладенца, в супруги. Этот акт передачи подчеркивается стремительным диагональным движением линий и красок сверху вниз, от Марии к Екатерине. Мужчина, Никколо Бонги, заказчик картины, подчеркнуто отстранен от происходящего, хотя жестикуляция его рук выдают душевное волнение. В движении Никколо не принимает участия – фигура его скрыта за креслом, а бюст напоминает античный терм, знак границы, предела, нечто неподвижное и фиксированное.

Лоренцо Лотто. Мистическое обручение святой Екатерины, 1523. Академии Каррара, Бергамо

Из жития святой нам известно, что перед нами – эпизод из ее сновидения. Каков смысл его, какое желание за ним стоит? И что происходит между этими двумя женщинами?

Несмотря на кажущуюся простоту сцены, все в ней не так, все в ней не то, чем кажется: мать является девой, младенец выступает в роли жениха, а свадьба оборачивается обетом девства. Чтобы понять контекст сновидения, обратимся к житию святой Екатерины, воспользовавшись самым популярным его изводом, пересказом святителя Дмитрия Ростовского.

В царствование нечестивого императора римского Максимина в городе Александрия жила девица, по имени Екатерина, происходившая из царского рода. Она была замечательно красива и славилась своею премудростью. Будучи только восемнадцати лет от роду, Екатерина в совершенстве изучила творения всех языческих писателей и всех древних стихотворцев, и философов, как например: Гомера, Вергилия, Аристотеля, Платона и других… Многие богатые и знатные люди сватались за нее… Но Екатерина, как мудрая девица, твердо решила в своем сердце сохранить во всю жизнь чистоту девства [здесь и далее курсив наш, – А. Ч.] и крайне не хотела замужества. Когда же родные ее начали усиленно уговаривать Екатерину вступить в брак, она сказала им:

– Если вы хотите, чтобы я вышла замуж, то найдите мне такого юношу, который обладал бы теми четырьмя дарованиями, которыми я, как вы знаете, превосхожу всех прочих девиц; и тогда я соглашусь избрать его в супруги; а выйти замуж за человека, который в чем-либо был бы хуже и ниже меня, я не желаю. Итак, поищите повсюду, не найдете ли такого юноши, который был бы подобен мне по знатности рода, по богатству, по красоте и по мудрости; всякий же юноша, не имеющий хотя одного из сих дарований, недостоин меня.

Итак, Екатерина с самого начала желает сохранить целомудрие, хотя почему именно, она не знает сама. Иными словами, стремится она не к идеальному жениху и мужчине, а к девственному, чистому, целомудренному идеалу себя самой, к предносящемуся ей собственному идеальному образу. Недостижимость идеала мужчины служит ей лишь предлогом для сохранения девства. Не в силах преодолеть сопротивление дочери, мать Екатерины обращается к тайному, христианскому авторитету, рассчитывая, что ее духовный отец уговорит дочь на замужество.

Видя непреклонность своей дочери, мать решилась испытать еще средство. Она прибегла к совету своего духовного отца, мужа благочестивого и святого, который жил в сокровенном месте, за городом. Она взяла с собою Екатерину и пошла с нею к тому праведному мужу. Он же, увидев прекрасную отроковицу и услышав ее мудрые, хотя и скромные речи, возымел намерение научить ее познанию Христа, Царя Небесного.

Как видим, старец неожиданно встает на сторону девушки. Но матери он в этом прямо не признается, зная, что это не встретит понимания с ее стороны. Вместо этого он дает ей понять, будто действительно собирается сосватать Екатерину.

– Знаю я, – сказал он ей, – одного чудного Юношу, Который несравненно превосходит тебя во всех твоих дарованиях. Красота Его светлее солнечного света; премудрость Его управляет всеми чувственными и духовными созданиями; богатство Его сокровищ распространено по всему миру и никогда не уменьшается, но, по мере раздаяния, все более и более увеличивается; а высота Его рода неизреченна и непостижима. Во всем мире нет подобного Ему.

Слова его производят на Екатерину глубокое впечатление – смущение выдает ее. И все же она требует у старца подробностей.

Внимая сим словам старца, Екатерина подумала, что он говорит ей о каком-нибудь земном князе, – она смутилась, изменилась в лице и спросила старца:
– Правда ли все то, что он ей говорит?
Он отвечал, что все это правда…

Екатерина, впервые почувствовав интерес к жениху, задает старцу вопрос, который, по-видимому, представляется для нее самым важным, – вопрос об имени отца:

– Чей же сын восхваляемый тобою Юноша?
И старец ответил ей:
– Он не имеет отца на земле, но родился неизреченно и сверхъестественно от одной честнейшей родом Пресвятой и Пречистой Девы. Она сподобилась родить такого Сына за Свою величайшую чистоту и святость; Она пребывает бессмертной душою и телом и вознесена выше небес, где Ей поклоняются все святые Ангелы, как Царице всей твари.

Эти слова старца сразу овладевают воображением девушки. В ее душе, где живет мечта о целомудрии, о чистоте девства, отсутствие у жениха отца немедленно получает отклик. Отвечает фантазии Екатерины и рассказ старца. Речь в нем идет не столько о женихе, сколько о его матери, Пресвятой Деве. В лице Пречистой Девы Марии он словно в зеркале предносит Екатерине ее собственный, бессознательно ею лелеемый идеал. И когда Екатерина признается ему в желании увидеть юношу, старец вручает ей икону Пресвятой Богородицы, держащей в Своих объятиях Божественного Младенца. Делает он это со следующими словами:

– Вот изображение Девы и Матери Того, о Котором я сообщил тебе так много чудесного. Возьми сие изображение к себе домой и, затворив двери комнаты твоей, с благоговением вознеси усердную молитву к сей Деве, имя Которой – Мария; умоли Ее, чтобы Она благоволила показать тебе Сына Своего. Я уповаю, что, если ты с верою Ей о том помолишься, Она услышит тебя и сподобит увидеть Того, к Коему стремится душа твоя.

Как видим, речь снова идет о Марии-Деве – именно ее изображение вручает ей старец, именно к ней надлежит Екатерине обратиться с молитвой. И здесь следует первый сон.

Во время продолжительной молитвы Екатерина уснула от утомления и узрела в видении Царицу Небесную в том виде, как Она изображена была на иконе вместе со святым Младенцем, окруженным лучезарным сиянием. Екатерина не могла видеть лика Его, ибо Он отвратил его от нее и обратил его к Матери Своей. Стараясь увидеть Его, Екатерина зашла с другой стороны, но Христос и оттуда отвратил от нее лицо Свое. Сие повторилось три раза. После того Екатерина услышала, что Богоматерь сказала Сыну Своему:
– Воззри, Чадо мое, на рабу Твою Екатерину, как она прекрасна и добра.
А Богомладенец ответил Ей:
– Нет, сия отроковица весьма помрачена и так безобразна, что Я не могу смотреть на нее.
Тогда Пресвятая Богородица опять сказала Господу:
– Разве сия девица не мудрее всех философов? Разве она не превосходит своим богатством и знатностью рода всех девиц?
Но Христос отвечал ей на сие:
– Опять скажу Тебе, Матерь Моя, что сия девица безумна, бедна и худородна, и Я до тех пор не буду взирать на нее, пока она не оставит своего нечестия.

Мы знаем уже о благородстве Екатерины, ее красоте и мудрости. Более того, ее одушевляет искреннее желание благочестивой и целомудренной жизни. Что же отвращает от нее Иисуса? Этот же вопрос задает Господу и сама Пресвятая дева.

На сие Преблагословенная Матерь Господа сказала Ему:
– Молю Тебя, сладчайшее Чадо Мое, не презри создания Твоего, но вразуми ее и научи, что ей нужно делать, дабы насладиться славою Твоею и узреть Твое пресветлое и превожделенное Лицо.
Тогда Христос отвечал:
– Пусть идет она к тому старцу, который дал ей икону, и пусть сделает то, что повелит он ей, и тогда она узрит Меня и обретет благодать предо Мною.

Иными словами, желания целомудренной жизни еще недостаточно. Когда дух в Великом Каноне Андрея Критского увещевает душу «бегать пламени всякого бессловесного желания», речь идет не просто о желаниях телесных, страстных, греховных. Речь идет о желаниях, которые не являются желаниями человека как говорящего существа, словенина, как называет его Лакан. О желаниях, не срастворенных слову, не переплавленных в словесной стихии. Строго говоря, такие желания и не являются человеческим желаниями в строгом смысле этого слова, это всего лишь позывы, влечения. Таково одушевляющее Екатерину стремление к девственности – в языческом мире, где она выросла, оно даже для матери ее, христианки, выглядит чем-то чудовищным, противоестественным. Только посетив старца и приняв от него просвещение, наставление в христианской вере, видит она следующей ночью свой второй сон – тот самый, что запечатлен нашим художником на доске. Здесь-то и происходит обручение ее Христу.

Пресвятая Богородица взяла правую руку отроковицы и сказала Сыну Своему:
– Дай ей, Чадо Мое, обручальный перстень в знак Твоего обручения с нею, уневести ее Себе, дабы сподобить ее Царствия Своего.
Тогда Владыка Христос дал прекраснейший перстень Екатерине и сказал:
– Вот Я ныне избираю тебя Моею невестою, нетленною и вечною. Итак, сохрани с великим тщанием этот союз ненарушимо и отнюдь не избирай себе никакого земного жениха.
После сих слов Христа Господа, видение окончилось. Отроковица пробудилась и ясно увидела на правой руке своей чудный перстень… И такая произошла в ней великая перемена, что она уже не помышляла более ни о чем земном, но только непрестанно днем и ночью размышляла о своем возлюбленном…

Теперь, когда Екатерина вступила с Иисусом в супружество, девство ее получило, наконец, оправдание. «У желания нет иного объекта, кроме желания своего признания»[1], – говорит Лакан в своем посвященном желанию Семинаре. Екатерина желала девства всегда, но только теперь, получив от Другого признание, желание это стало для нее словесно, осмысленно. Как и перстень, это знак ее супружеского союза с Богом – союза, который проявляется здесь, на земле, как собственный негатив: отказ от замужества. Девство Екатерины передается, наследуется ей от Девы-Матери: как не нарушило рождение Христа чистоту Пресвятой Девы, так не затрагивает ее чистоту заключенный Екатериной во сне мистический брак. В сновидении Екатерины нашла свое воплощение та сторона женского желания, которая с мужчиной не связана и где женщина соприкасается с Богом телесно – и в то же время словесно. Таинством обручения, девство, особое состояние тела, становится внутри сновидения Екатерины словом. Унаследованное от Девы Марии, девство это ни деторождением, ни браком не нарушается – более того, является их условием. Однако в отличие от линии продолжения рода, где главная роль принадлежит отцу, перед нами своего рода эстафета девства – эстафета, в которой мужчине нет места.

Но мужчина на картине тоже присутствует: занимая важное место в композиции картины, являя собой ту опору, вертикаль, границу, с которой начинается ее движение, он, естественно, не принимает в действии никакого участия. Разве что символическое – ведь он занимает, как я уже говорил, то место, где в этом сюжете часто фигурирует Иосиф Обручник.

Какова роль Иосифа в Евангельском повествовании? Рассуждая о функции супруга, Якопо де Ворагине, автор Золотой Легенды, высказывает парадоксальную мысль: супруг – это гарант девственности. Понятно, что он имеет в виду: только супруг знает о девственности своей жены, только он может ее засвидетельствовать. Роль эту в сновидении Екатерины выполняет по отношению к ней не старец, а младенец, но здесь, как и там, гарантируется девство именно обручением.

В картине, таким образом, три образных плана. О первом из них мы знаем только из жития – это Богородичная икона, врученная старцем Екатерине, свидетельство догматической истины, образ девственного материнства. Второй – сновидение Екатерины, где образ на иконе приходит в движение, где Пресвятая дева обручает Екатерину с Богом-Словом, соделывая девство, к которому та стремится, умным, словесным, обращая его в живой символ союза с Богом, в знак Нового Завета, с Ним заключенного. Нисходящая от Марии к Елизавете преемственность девства становится, таким образом, символом передачи этого Завета из поколения в поколения, символом Церкви как таковой. В отличие от Завета Ветхого, где преемство было, по сути, фаллическим, находя себе воплощение в чадородии, в обетованном Аврааму потомстве, здесь символом Завета становится целомудрие, девство – именно оно передается, как некое сокровище, из поколения в поколение, тогда как продолжение рода выполняет уже служебную функцию, не имея, как в Ветхом Завете, самостоятельной ценности.

Но есть в картине еще один, третий план, и вводит его свидетель – и вместе опора – происходящего: Никколо Бонги. Сновидение женщины предстает в ней, иными словами, как видение мужчины. Все, что видим мы на картине, дано и доверено нам мужским воображением, являясь, таким образом, своего рода сновидением наяву. Перед нами мужской фантазм, содержанием которого является фантазм женский – фантазия о фантазии.

Комментируя Юную Парку Поля Валери, Лакан замечает, что ее видение девства, ее мечта о совершенной замкнутости, завершенной самодостаточности, осуществляется лишь в сверхчеловеческом желании поэтической девы. Слово поэтическая явно не относится здесь к характеру юной Парки, а говорит лишь о том, что она является плодом поэтического воображения Валери. За ее видением девства, за ее желанием абсолютного, сверхчеловеческого совершенства, стоит, как и на нашей картине, мужское воображение.

Что же рисует нам воображение Никколо Бонги? Оно рисует нам мир, где желание женщины не замыкается на мужчине, то есть на нем самом, на его фаллосе, столь выразительно представленном на полотне почти замещающей фигуру заказчика ножкой спинкой кресла. Мир, где женщина, оставаясь девой, становится матерью и супругой.

«У Другого Другого нет», – повторял на своих семинарах Жак Лакан[2]. Но именно с ним, с Другим Другого, имеет в данном случае дело мужчина – с Другим, который только посредством женщины, посредством ее желания – желания, о котором ему остается только гадать – делается мужчине доступен.

Сталкиваясь с этим Другим Другого, он может вести себя, конечно, по-разному. Он может просто не верить в него – как не верит в него, кстати говоря, сам Лакан. Но если Другой Другого является для него своего рода мифом, в мифическую фигуру обращается и сам Другой, имеющий к этому Другому доступ. И поскольку Другим этим является Женщина в родовом смысле слова, Женщина с большой буквы, или, во французском, с определенным артиклем, Лакан и делает свой знаменитый вывод, что Женщины не существует. Женщина, иными словами, существует лишь постольку, поскольку имеет дело с этим недоступным для мужчины Другим – в этом сама Ее суть. Когда Ее Другой исчезает, исчезает и Она сама. Одно может обернуться Тремя, но Двумя никогда не станет. Двоицы Мужчина-Женщина в этой логике нет и не может быть, есть лишь Троица: Мужчина-Женщина-Другой. Отрицая, перечеркивая Другого, как делает это на своих схемах Лакан, мы зачеркиваем одновременно и Женщину. Другой женщины, теперь уже другой с маленькой буквы, становится для мужчины всего лишь его соперником, воображаемым двойником, тем самым, чей фаллос, как говорит в Семинаре о тревоге Лакан, тот опасается в женщине обнаружить.

Желание этого двойника воспроизводит, в его глазах, структуру желания его собственного. Призрачный фаллос соперника становится для него источником постоянной тревоги. Именно так ведет себя другой герой жития, император Максенций. После смерти жены, зная о нежелании Екатерины вступить в брак, он предлагает ей в качестве жениха себя самого. Представляя Бога Екатерины по своему образу и подобию, император вступает с ним в открытое соперничество: мучения, на которые он обрекает девушку, можно объяснить его ревностью, обуревающей его тревогой. Причем тревога эта не знает пощады – преследуя мученицу, он теряет своего лучшего военачальника и свою супругу: принимая веру Екатерины, те разделяют ее мучения. Так что жертвой этой тревоги становится его окружение, его семья и, по сути дела, он сам.

Но можно и верить в него – именно так, собственно, то есть как предмет веры, и может он прийти в бытие, только вера и вводит его в нашу вселенную. Это Другой, о котором нам известно лишь то, о чем Другой наш собственный может нам засвидетельствовать. Это Другой во второй степени, Другой, к которому только через собственного Другого мы получаем доступ. Другой, таким образом, становится ценен для нас не только сам по себе, не в качестве предмета нашей любви и привязанности, не в качестве объекта нашего желания и вожделения, а как живой носитель и свидетель абсолютно Другого – ценности, к которой мы только через него в состоянии прикоснуться. И в этом качестве Другой становится для нас не просто желанным – он превращается в объект поклонения. Идеальным образом и образцом такого Другого является для христиан Пресвятая Дева – та, через которую в мир, во вселенную, входит Спаситель. Она как раз и становится для нас Женщиной с большой буквы, живым звеном, связывающим мир с Другим. Как становятся такими звеньями и все те, кто наследуют, как святая Екатерина, ее девство – те, чье девство становится знаком обручения их Другому. Только Дева, невеста Христова, обретает, таким образом, вслед за Матерью Божией, достоинство Женщины. Как таковая она и прославляется Церковью, становится в ней объектом поклонения. Именно таким объектом прославления, поклонения и является для заказчика картины Лотто, Никколо Бонги, святая Екатерина. Другой Другого не переносится им в воображаемый план, не становится его соперником – он становится предметом культа, святыней. Защитником, опорой этой святыни и выступает он на картине.

Не случайно на месте большого серого прямоугольника, занимающего верхний правый угол картины, находилось, по мнению исследователей, изображение монастыря святой Екатерины на Синае – обители, где хранились мощи великомученицы, и в том числе палец, несший на себе полученное от Иисуса кольцо. Сцена обручения святой становится, таким образом, и сценой возникновения ее культа, чьим адептом выступает на картине ее заказчик. «Поскольку наслаждение женщины является в корне Другим [то есть к так называемому фаллическому наслаждению не сводимо], – пишет Лакан, – она связана с Богом куда более непосредственно, чем все, что спекулятивное мышление античности… в состоянии высказать»[3]. Женщина выступает посредником между мышлением и Богом. Вот почему объектом фантазма мужчины выступает на картине не женщина, а ее фантазм, увиденное ей сновидение, то есть ее желание. Единственно реальным остается обручальное кольцо, переданное Марией через Сына Екатерине и обнаруженное ею при пробуждении, – кольцо, хранившееся как святыня в Синайской обители. Только оно существует во всех трех мирах – мире Никколо Бонги, где находимся и мы с вами, мире Екатерины, и мире ее сновидения. Только оно соединяет эти миры в одно целое.

Кольцо, впрочем, впоследствии было утеряно – целое безвозвратно распалось. Католическая церковь уже не считает Святую Екатерину достоверно реальной фигурой и почитание ее, хотя и не возбраняемое, святцы уже не предписывают. Мы никогда не узнаем, что скрывает за собой серый прямоугольник. Но, так или иначе, реальна она, или нет, святая сделала свое дело. Ее история демонстрирует нам логику, механизм отношений, связывающих нас с Другим. А главное – с Другим Другого, если Он существует.

В качестве послесловия хочется сказать еще об одном хорошо известном произведении, замечательном своей невероятной, сказочной красотой, – о цикле шпалер Дама с единорогом, хранящимся в музее Клюни. Выполнены они были во Фландрии, на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого веков – приблизительно в то же самое время, когда написал свою картину Лоренцо Лотто. На каждой шпалере мы видим Даму в окружении двух геральдических животных – льва и единорога. Есть много аллегорических толкований цикла, но, так или иначе, пять из этих шпалер соответствуют пяти чувствам – зрению, слуху, обонянию, осязанию, вкусу. Эти чувства услаждает поочередно Дама, которой рыцарственно прислуживают геральдические животные. Они воплощают здесь собой мужской мир – их позы выражают преданность и благоговейное, почти культовое почитание. На шестой шпалере Дама, в присутствии все тех же двух благоговейных фигур, снимает с себя ожерелье, собирательно символизирующее собой чувственные богатства мира, и опускает его в шкатулку. Моему единственному желанию – гласит вытканный на шпалере девиз.

Шпалера «Дама с единорогом», конец XV века. Музей Клюни, Париж

Что это за желание, нам неведомо – оно-то и дает как раз повод к многообразию толкований. Но перед нами явно та же самая логика, что выстроена на картине Лоренцо Лотто. Мужчины, лев и единорог – как, впрочем, и все мы, зрители этих сцен, – не знаем, в чем состоит желание Дамы, мы можем лишь строить на этот счет свои предположения и догадки. Предположения, больше говорящие о нас самих – о нашем взгляде на мир, кругозоре, фантазии, художественной эрудиции. Но мы верим, подозреваем, догадываемся, что ей известно нечто такое, что заслуживает такой жертвы, нечто бесконечно ценное. Именно ей, этой бесконечной ценности, пусть неведомой, и поклоняются, почитая Даму, воплощающие мужское могущество и благородство геральдические животные, именно к ней и надеются они – как и мы, зрители, – обрести в служении Даме ключ.

 

Примечания

[1] Lacan J. Le Seminaire. Livre VI. Paris, 2013. P. 563.

[2] См. напр.: Lacan J. Le Seminaire. Livre VI. Paris, 2013. P. 446.

[3] Лакан Ж. Семинары. Книга 20. М., 2011. С. 98.

 

© А. К. Черноглазов, 2020