6,848 просмотров за всё время,  1 просмотров сегодня

От переводчика*

 

Брошюра «Шифры трансценденции» содержит текст «спецкурса» профессора К. Ясперса из восьми лекций, которые были прочитаны им в 1961 году в Базельском университете. Это был последний курс, прочитанный К. Ясперсом: ему было 78 лет. Восемь лет спустя философ ушел из жизни. Лекции, как это отмечает сам К. Ясперс, представляют свободную импровизацию и позволяют судить о лекторском мастерстве философа, о его умении говорить свободно. Курс был записан на магнитофон одним из японских студентов – в его стране уже тогда производилась высококлассная звукозаписывающая аппаратура, которая позволила сохранить для потомков это выступление мастера.

Последний личный ассистент К. Ясперса, Ганс Занер, частично отредактировал напечатанный с магнитофонной ленты текст и опубликовал его в 1970 году, то есть год спустя после смерти философа. Сопроводив издание послесловием, Г. Занер отметил в нем, что почти все свои лекции К. Ясперс читал без текста, свободно, и раскрывал в них содержание той книги, над которой работал в настоящий момент. Курс «Шифры трансценденции» был прочитан во время работы над книгой «Философская вера в аспекте откровения».

Читателю предлагается перевод первой из восьми лекций.

 А. В. Перцев

 

Лекция 1

 

Я хотел бы сегодня пояснить, в какой ситуации и при каких условиях мы можем оперировать терминами «трансценденция» и «шифры трансценденции». Распространенное ныне представ­ление – иногда может показаться, что мнение господствующее, но считать так было бы ошибкой – таково: все, что мы есть и что мы делаем, основывается на нашем знании и на нашем «делании», на нашей производительной деятельности.

Но знание и «делание» наталкиваются на границы. Научное знание наталкивается на границы двоякого рода. Во-первых, на те границы, которые всегда существуют, но перешаги­ваются. Если я перешагиваю границу в мысли, то это – гипотеза, возможность, как иногда выражаются, экстраполяция. Это – всего лишь мысли, которые в научном мире имеют значение тогда, когда ведут к новым исследованиям (экспериментам, наблюде­ниям), либо опровергающим, либо подтверждающим такие экстра­поляции и конструкции. Пока такое решение найти невозможно, эти спекуляции для человека науки никакого значения не имеют.

Вторая граница науки – граница иного рода. А именно: она состоит в том, что сами науки, взятые в целом, принципиально ог­раничены. Это можно пояснить следующим образом: все наше (научное) познание всегда остается внутри мира, но никогда не до­стигает самого этого мира. Мир – не предмет исследования, а, как это называет Кант, идея, которая движет исследованием, создает его единство. Но это единство в исследовании всякий раз разру­шается исследованием. С тех пор, как науки пришли к их совре­менной ясности, никуда нельзя уйти от того факта, что для нашего знания мир разорван. Великие универсальные единства, которые по праву столь импонируют нам, в первую очередь в физике и в кос­могонии, сплошь и рядом достигаются ценой абстрагирования от других грандиозных сфер деятельности, которые отныне перестают попадать в поле зрения. Цельное, тотальное знание не приходит, и существование различного рода универсального, объединенного знания – это как раз результат того, что тотальное знание счи­тается невозможным.

Следующее ограничение – и ограничение, имеющее решающее значение! – заключается в том, что вся наука в целом и все науки в отдельности связывают себя с явлениями в мире. То, что мир и все существующее в целом, в той мере, в какой оно делается пред­метом науки, выступает как явление – это открытие, которое уже не относится собственно к науке. Оно впервые было доведено до полной ясности Кантом, хотя идейные предпосылки его уже с дав­них пор существовали в Индии и в Древней Греции. Согласно Кан­ту – следует проштудировать по первоисточнику то, что я здесь описываю лишь в двух словах, – дело обстоит так, что на пути исследования явлений никогда не будет понята первопричина бы­тия, и при всяком исследовании, вместе с сознанием того, что все доступное науке бытие ограничено явлениями, все неотвратимее появляется сознание того иного, что у Канта по мере развития его концепции и в различной связи именуется вначале «вещью в се­бе» – в противоположность «явлению», затем – «ноуменом» в противоположность «феномену» или «свободой» в противополож­ность «природе», или выражается посредством других оборотов, ко­торые я не могу передать коротко, так как они предполагают неко­торые размышления.

Этой границы науки достигает то, что Кант называет «идеей». Посредством этой идеи на нее выходит разум, который руководит научным исследованием и направляет его, но сам не становится предметом научного исследования, а поскольку он делает предме­том исследования сам себя, постольку он впадает в неразрешимые антимонии, в которых исчезает сама идея. Все, что я познаю в науках, я познаю в категориях рассудка; к границам я выхожу только благодаря разуму с его идеями.

Теперь о другой границе: «делание», или техническое производ­ство на основе знания. Один из существенных признаков, отличаю­щих современную технику от всей предшествующей, состоит в том, что она возможна только на базе в высшей степени сложного, пла­номерно и непрерывно продолжающегося научного исследования, принципы которого были в исходных чертах намечены у греков, в последнее столетие до рождества Христова были полностью утра­чены на целое тысячелетие, не существовали более в Римской импе­рии, но затем снова, с конца Средних веков, существуют не пре­рываясь, а с XVII в. – повсеместно. Но эта производительная дея­тельность и планирование имеют свои пределы в силу того, что мы обходимся с вещами и с самими собой, с живыми существами и с людьми совершенно по-иному, если они существуют для нас. Забота о живых существах (и все те образы действия, которые включает в себя подлинная биология, в отличие от «очищенной от природы» биологии, признающей и познающей только физико-химические взаимосвязи, не удостаивая взглядом жизнь), далее – воспитание че­ловека, или человеческое творчество, взятое во всей истории, ут­верждающее себя в сравнении с природой, затем – стремление к коммуникации и действительная коммуникация между людьми – все это происходит без какой-либо определенной цели или так, что какая-либо цель не позволяет в достаточной мере удовлетворитель­но все это понять. Я упоминаю обо всем этом только для того, чтобы дать вам почувствовать границу «деланья», границу производитель­ной деятельности.

Эта граница производительной деятельности существует повсю­ду внутри мира и тотально, по отношению ко всему миру в целом. Мы столь же мало можем познать весь мир в целом, сколь мало мы можем спланировать его весь в целом, овладеть им всем в це­лом, изменить его весь в целом. Будь то мир как космос природы, будь то мир как человеческий мир – и в том и в другом случае он недосягаем для наших попыток тотально познать его и детально его переустроить. В обоих направлениях нет ни правильного, ни ложного устройства мира, напротив – люди встречают то устрой­ство, которое существует внутри их мира, застают его, обнаружи­вают его.

Если мы отдадим себе отчет в существовании этих границ по­знания и «делания», то мы освободимся от тех абсолютизаций, в ко­торые впадаем всегда, когда величие научного познания и дости­жения производительной деятельности кажутся нам в мечтах без­граничными. Критично мыслящие исследователи и техники – ве­роятно, их немного, но они есть повсюду – очень хорошо знают об этих границах, и они делают вывод в духе так называемого агнос­тицизма: «Мы не знаем». Это – простое отрицание предшество­вавшей абсолютизации знания и «делания».

Здесь, однако, мы должны видеть различие: пассивный агностик вообще не интересуется тем, чего нельзя знать. Он движется в сре­де определенного, принуждающего общезначимого познания, кото­рое, как познание, реализует себя также и фактически во всем мире с уверенностью. В этом агностик никогда не сомневается. Однако такой пассивный агностик безразличен по отношению к тому, чего он не может исследовать и что его не касается. Все то мышление, все те образы, все те представления и шифры, которые даны нам в тысячелетней традиции, для него – только поле психологического и социологического исследования, поле иллюзий и сил, которые гос­подствовали там наподобие сил природы. Агностик по обыкнове­нию своему мало интересуется этим, поскольку эти науки – психо­логия и социология – фактически лишь в очень ограниченных рам­ках действительно являются науками и чаще всего сами основы­ваются на фантазиях и абсолютизациях. Совершенно иначе ведет себя активный агностик: он озабочен как раз непознанным, оно манит его, оно не дает ему покоя. Он даже ожидает, что в незнании, если он действительно ясно и четко его рассмотрит и конкретно представит, ему откроется нечто Иное.

Пассивному агностику трудно держаться своей позиции, кото­рую он в большинстве случаев не осознает в полной мере. Я обра­щаю ваше внимание на этот пункт. Исследователь приходит к убий­ственному выводу, что при дальнейших изысканиях он оказывается в плену бесконечности, и эта бесконечность в момент проглатывает его; что он нагромождает все больше и больше правильностей, в ко­торых нельзя сомневаться, но которые, превращаясь в кучу, погре­бают под собой и его самого. Все трудности такого рода в универ­ситетах могут быть преодолены благодаря массовому притоку в нау­ку и тому подобному. Но то, что исследования приобретают такие масштабы, при которых специалист уже совсем не может больше охватить взором неисчислимое множество публикаций в своей соб­ственной области, – вот это начинает сегодня казаться некоторым исследователям чем-то в высшей степени угрожающим. Благодаря чему будет преодолена бесконечность в исследовании? Пассивный агностик не желает ничего знать о том, как справиться с этой бес­конечностью.

Можно сказать иначе: научные исследования прогрессируют.

Но прогресс происходит во все более и более узком пространстве, где сам отдельный ученый все меньше и меньше сохраняет способ­ность окинуть взглядом это пространство; наука разрывает себя. Где носитель этого прогресса, где тот, кто осуществляет этот прог­ресс? Почти напрашивается ответ: бесконечность подобна бомбе, которая взрывает саму науку. Я не хочу сейчас развивать эту тему дальше. Дело не в том, чтобы углубляться здесь в эти детали, а в том, чтобы осознать в общих чертах то положение дел в духовной сфере, которое заставляет нас поставить вопрос о шифрах трансценденции.

Эти вопросы, однако, по своему характеру отнюдь не являются специфичными только для современности. Они существуют на про­тяжении тысячелетий. Мы вправе не попадаться на удочку и не принимать те исторические представления, которые пронизывают всю историю в целом – когда об индейцах, греках, китайцах, о Средневековье, о Новом времени и так далее говорят как о (само­стоятельных отдельных) субстанциях… Есть нечто, идущее враз­рез со всяческой историчностью – то, что дает нам право рассмат­ривать несколько тысячелетий человеческой истории – как бы гро­тесково это ни звучало – как единственный сегодняшний миг, как современный момент, переживаемый нами. К науке это не относит­ся – там происходит прогресс. Но это относится к основополагаю­щим вопросам такого рода, и я хотел бы привести вам лишь несколько небольших примеров – причем каждый из них требует историче­ской и предметной интерпретации, – чтобы вы могли почувство­вать, как нечто осталось неизменным на протяжении тысячелетий.

Ни мир в целом, ни мы сами не можем стать для самих себя предметом научного исследования. Но и то и другое представляет собой вопросы, более всего беспокоящие небезразличного к ним че­ловека. О мире: в «Ригведе», древнейшем из текстов Индии, относя­щемся, вероятно, к началу последнего тысячелетия до рождества Христова, вы обнаружите такие предложения (я комбинирую пере­воды Дойссена и Ольденбурга): «Тут было не Небытие, но тут не было и Бытия… Ни смерти и ни бессмертия не было тогда… Не дви­жимое никаким ветром, Единое дышит само. Ничего другого не бы­ло, только это. Но кому удалось узнать об этом, кто постиг, откуда происхо­дит творение? Боги возникли по сю сторону его. Кто же тот, кто знает, откуда они произошли?

Откуда произошло это творение? Сотворено ли оно, не сотворено ли: об этом знает только Он, тот, кто созерцает все там, наверху, на самом высоком из небес. Или, быть может, и он не знает?».

Хотя я и не стану расчленять и показывать, что здесь само уже является шифром, а что – просто обозначающим высказыванием, я все же рискну утверждать: мы, несмотря на всю науку, в основе не ушли ни на шаг дальше, чем этот древний мудрец из Индии. Он был потрясен, и он выражает это потрясение просто и без претен­зий.

Это – пример мышления о мире.

Теперь – примеры размышлений о собственном Я, о себе самом. Наше (научное) познание – это все же только лишь деятельность нашего сознания вообще. Мы сами есть нечто большее, чем то, что мы делаем в познании, и, конечно, всегда нечто большее, чем то, что мы сами о себе познаем. И если наука и сегодня не может нам сказать, что мы представляем собой, то об этом нам говорят во­просы, поставленные и существующие уже на протяжении тысяче­летий – вопросы, которые захватывают и потрясают.

Вот пример, возможно, не очень хороший, случайный, из древ­него эпоса индийцев «Махабхарата»: «Незнающ человек, не влас­тен он над радостью и печалью своей. Богом послано». Или известные слова Августина: «Я сам стал для себя вопросом…».

Или другой пример, который с давних пор трогает меня – сред­невековая поговорка, вспоминаемая нами очень часто:

Я пришел – не знаю откуда,
Я тот – не знаю кто,
Я умру – не знаю когда,
Я иду – не знаю куда,
И мне странно, почему я весел.

Или последний пример, из «Истории церкви» Беды Достопочтенного, англосакса, относящийся к VII в. Этот Беда сообщает, как англосаксонские короли собрались в 627 г. после рождества Христова на совет, чтобы обсудить, принимать христианскую веру или нет. Представьте себе – чтобы понять то, что я сейчас прочту – обычное германское жилище, в каких жили и короли, такое большое помещение, в котором готовили пищу, ели и жили, с очагом в середине, справа и слева – двери, как это еще сегодня можно увидеть в старых крестьянских домах. Так вот, там и происходила встреча короля со своими князьями, и один из князей держал такую речь: «Мой король, нынешняя жизнь человека на земле кажется мне, в сравнении с тем временем, которое неизвестно нам, такой. Будто сидишь ты зимою со своими князьями за столом. Посреди в очаге горит огонь, от него в зале тепло. А снаружи – буран, пурга. И тут вдруг влетает воробей и быстро пролетает через зал – в одну дверь влетел, в другую вылетел. В то мгновение, когда он был внутри, он был укрыт от бури. Но, пролетев быстро то маленькое пространство, где лучше и приятнее, он скры­вается с глаз твоих и возвращается – из зимы назад, в зиму. Такова и эта жизнь человеческая. Только единственный миг. Что ей предшествовало и что будет потом, мы не знаем. И если эта новая религия даст нам больше уверенности в ней, то, по-моему, будет правильно ей последовать».

Примеры, которые я привел вам, взяты из истории. Можно при­вести их сколь угодно много. Для меня важно, чтобы вы почув­ствовали: это идет сквозь тысячелетия, сквозь эпохи и различия культур. То, о чем мы говорим здесь, в отдельных случаях – не одно и то же. Образы иные, мотивы меняются – но что-то во всем одинаково, а именно: то, что здесь поставлен основополагающий вопрос. Вообще говоря, такой основополагающий вопрос можно ставить в различных видах.

Рассуждая в самом общем виде, этот основной вопрос можно представить себе самым различным образом. Как мне представляется, можно поэтому сказать в общем и целом: те люди, которые говорили так – на протяжении тысячеле­тий – жили в мире и чувствовали, что есть нечто, от них скрытое. Это нечто не исчерпывается миром, данным мгновением, ими сами­ми, как они существуют в мире. Тут есть нечто нераскрытое. Они жили до сих пор бездумно, не ставя вопросов, будто все ясно само собой. Теперь же к ним пришел вопрос, а с этим вопросом при­шло пробуждение. Мы всякий раз полагаем, что чувствуем, как ты­сячелетия стоят за всеми культурами. Там, где это обнаруживается, и начинается, собственно, человек. Человек, который уже не живет просто так, отбывая свой срок на земле. Я предполагаю, что так было и в самые давние доисторические времена. Когда это нача­лось, мы не знаем. Это пробуждение, это начало сознающего себя человеческого бытия – вот то, что остается вечным, выходящим за пределы всех и всяческих современных наук и технического «делания». Вероятно, раньше завеса, скрывающая то, что подлинно, была легче проницаема для взгляда. Ведь сегодня существует мощный гипноз знаний, которыми мы обладаем и которые господ­ствуют над нами, принуждая нас и обязывая, а также гипноз до­стижений, к которым пришла благодаря (научному) познанию тех­ника. Этот гипноз не исключает того, что такую завесу можно про­рвать сегодня точно так же и даже еще более решительно – ведь вследствие нашего знания и критики нашего знания, вследствие «делания» и критики «делания», благодаря установлению (их) пре­делов становится ясным как раз то, что в предшествующие времена, вероятно, никогда не выделялось столь четко.

Далее. С этим пробуждающим вопросом связано с самого на­чала, как вы видели на примерах, нечто от него неотделимое, а именно, сознание недуга, неблагополучия и поиски счастья, блага; или, иначе, сознание того, что это – не само подлинное бытие, поиски того, что есть бытие само по себе, того, что я представляю собой сам. Когда сознание обращается к этим вопросам, в человеке происходит скачок – не в процессе неспешных размышлений, а на основе их, но как-то сразу, в момент, когда человеку – чаще всего в ранней молодости – вдруг раскрывается нечто. Для этого вовсе не всегда необходимы сложные философы. Я не утверждаю, ска­жем, что человек исторически начинается с этим скачком; говоря о скачке, я подразумеваю то, что всегда происходит в отдельном человеке. Вероятно, в процентном отношении сегодня ровно столько же людей, что и десять тысяч лет назад, такого скачка не совер­шают. По крайней мере, так кажется. У нас нет причин сомне­ваться – а во времена документально фиксировавшейся истории это можно доказать ссылками на документы, – что и раньше такое пробуждение происходило невесть в скольких формах.

Далее. Если такое пробуждение состоялось, то человек лишает­ся покоя – такого, какой был раньше, в состоянии, когда ему все пред­ставлялось само собой разумеющимся. Он ищет свой путь, иссле­дуя и ставя вопросы, но в первую очередь – в практике собствен­ной жизни, думая о той цели, которая ему при этом подлинно важ­на. Он хотел бы знать путь, он хотел бы определенно знать цель. В нынешнем нашем мире это легко принимает ту форму, которую всег­да принимало и раньше: хотят получить общий рецепт на всех – как это сделать. Но именно таким образом дело и не выходит, а полу­чается всякий раз так, что там, где был совершен скачок, оказы­вается сломанной рациональность рассудка, полагающего, что об­щее и общезначимое – истина в последней инстанции. Тот, кто довольствуется таким представлением, чувствует себя в полном по­рядке – возможно, по крайней мере. Но тот, кто не довольствует­ся им, кто чувствует его границы, тот в этот миг ощущает: и со мной тоже не все в порядке. И восстает против механизма Общего. Что он делает? Он не желает в своей жизни просто присоединяться к кон­венциям общества, в котором он родился, и связывать с ними свою судьбу; он ощущает нечто иное, к чему он призван, ради чего он существует. Он вступает на неведомые пути, он может утратить себя в этом прорыве или он схватывает свою судьбу с сознанием вечной включенности во время, фатум или провидение. Это – разные шифры, которые я сейчас не различаю. Он воспринимает свою судьбу с освобождающей уверенностью, что перст божий указывает ему путь или, во всяком случае, с сознанием тождества и согласия с самим собой.

Почему происходит этот прорыв после достижения пробуждения? Чего хочется теперь? Я употребил такие слова, как «из неблагополучия в благополучие», «от сокрытости – в проникновение к тому, что есть, к тому, что бытийствует». Об этом последнем скажу еще несколько слов. В момент этого поворота человек должен почувствовать напор, которому невозможно противостоять, почувствовать неудержимое стремление проявиться со стороны того, что бытийствует, его стремление проявиться, открыться в откровении. Ведь это наверняка не Ничто, а Нечто. Еще на заре человечества человек вполне мог сознавать: я ведь не напрасно пришел в это человеческое существование; то, что я существую здесь, что-то значит – значит что-то такое, что выходит за пределы всего значимого и выше. Но это столь легко выказывает себя как Ничто. Например, в разрывах непрерывности, которые проявляются в том, что я забываю. Однако жизнь может иметь смысл только после пробуждения, с достижением связи с самим собой, при незабывании, при сохранении верности, при непрерывности, с тем сознанием единства, которое хранит себя и длит себя в будущее, с раскаянием и с высшими мгновениями, которые четко выражают ход жизни и облегчают его, и никогда больше не забываются. Все это исчезает, когда вторгается прерывность забывания и когда выказывает себя Ничто. Поэтому Ничто выказывает себя в вероломстве-отказе, выявляет себя в простой смене-чередовании вещей, в простом вторжении бесхитростной суеты современности, при которой отбрасывается как былое, так и грядущее, – во всей этой сплошной, чистой моментальности, в абсолютной погруженности во власть момента – в противоположность мгновению как выбору-решению, как проявлению Вечного, – это шифр, о котором мы будем говорить позднее, мгновению как повторению – да, и его тоже толковать не просто.

Далее: если размышлять о том, что относится к человеку, окидывая взглядом тысячелетия, а после этого задаться вопросом: что же такое «человек»?, – то результат, несомненно, будет такой: всякая картина человека предстанет не лишенной недостатков: нам предстанет изобилие картин, изображающих человека – вплоть до картин современных, на которых человек изображен как предмет исследований в антропологии, психологии, социологии, и которые – в той мере, в которой они есть результат научного исследования – имеют свое право на существование, но никогда не схватывают человека как целое. Каждая картина человека недостаточна. Спрашивается: а откуда берется то, что нам сообщает о человеке греческая трагедия или Библия – как основу для нашей собственной, всякий раз глубоко индивидуальной, уникальной жизни? Но если поставить вопрос, что же такое есть человек, опираясь на эти источники, то всякий ответ может мыслиться с учетом существования радикальных разногласий. Например, человек может мыслиться в его свободе – и в достойной постижения естественной необходимости его человеческого существования. Человек может пониматься в его порыве достичь свободы от мира, устремляясь к себе самому, и с его столь же решительнейшим порывом погрузиться в мир, чтобы только благодаря этому стать самим собой. Или: человек, который есть нечто большее, чем его собственная история, и который стремится вырваться из плена истории – «разысториться», и в этом стремлении он только и достигает своей собственной сущности вообще лишь тогда, если он не определяется однозначно так называемыми позициями в истории философии и даже просто исторически постигаемыми позициями. А с другой стороны, историчность человеческой экзистенции, в которой он вообще только и обретает осознание себя, без которого он вообще не стал бы человеком – причем опять же то, что такое историчность, он может выразить только в парадоксальных шифрах. А именно: историчность – это не происходящее во времени, а вот что: то, что поперек времени и вопреки ему есть непостижимо Единое и Одно во времени, которое вечно; это значит, что оно существует не вне времени, как платоновские идеи, и не бессмертно во времени, например, как слава, но, принадлежа к истории, оно выходит за рамки исторического, поднимаясь выше этих рамок.

Пример тому – и сновидение Сципиона, описанное Цицероном, который больше, чем кто-либо другой, жаждал славы и одобрял ее, и думал, что обретет ее, и который на самом деле достиг ее в той мере, в какой ожидал. Но Цицерон мечтал как бы в пределах мира: величайшие мужи-политики в римской истории были бессмертны, поскольку покрыли себя вечной славой. А Сципион оказался в своем сне по ту сторону мира, совершенно вне его и далеко от него. Он видел во сне шар Земли с ее континентами как почти бесконечно малую величину, и лишь точку на ней представляла собой Римская Империя. Тут уже были неразличимы никакие различия, и все это Целое представало преходящим во времени, и слава не значила ничего. Все это он видел во сне – и в то же время видел, опираясь на платоновские идеи, что здесь, вовне и по ту сторону, в вечности, сохраняется нечто другое, где и на самом деле живут бессмертные люди, которые мыслили Великое.

То, что всегда обращает на себя мое внимание в изложениях подобного рода, так это несогласованность и противоречивость. Желая знать, что такое человек – или стремясь узнать, что думали о человеке те или иные великие люди, всегда натыкаешься на эти несогласования и противоречия.

Как представляется мне, самые крайние пределы при осознании человеческого бытия были достигнуты в Библии, не в философских идеях. На протяжении последующих часов я попытаюсь изложить вам то основное, что было постигнуто в Библии, и к нему принадлежит также вот это: познание самого Предельного, Крайнего, с радикальностью, которая не достигалась больше нигде в мире, и на крайности этой настаивается безжалостно: это – именно так, и никак иначе. В этом самом Крайнем, Предельном чувствуется так, как нигде в другом месте, хрупкость человеческой сущности – и в то же время чувствуется, что в этой хрупкости возможно наивысшее, при описании чего нам придется обратиться к греческому миру – отвага человека, с которой он устремляется в свою свободу. Здесь становится ясно, почему человек не может обрести своего окончательного образа. Отвага его свободы заставляет его снова и снова ощущать зыбкость своих позиций во времени, испытывать колебания и неуверенность, снова и снова устремляться к другому образу, и утрачивать его снова, отказываясь от него. Познание этого не дает никакого ответа на вопрос, что такое человек. Но там, где прекращается познание, не прекращается мышление, и у нас есть возможность при помощи шифров осознать для себя бытие-человеком, по меньшей мере, более ясно, чем без них.

Я, к сожалению, не справляюсь с тем, что запланировал. Я еще собирался поведать вам, что есть нового в современной ситуации – о тех условиях, при которых проявление того, что остается вечно тождественным, становится иным. Тут есть ряд моментов. Я хотел бы выделить один, а именно – тот, который представляется мне столь решающим и который прозвучит здесь столь неожиданно: это – методологическое сознание. Многие люди сегодня – но, окидывая взглядом тысячелетия, убеждаешься, что раньше их было куда меньше – стремятся к правдивости и истинности во всем, что они мыслят, исследуют, познают, созерцают, желая знать: что я, собственно, делаю? Как я, собственно, это делаю? Это методологическое сознание, появившись в науках, было испорчено теми подходами, которые продемонстрировали Декарт и Бэкон, и это методологическое сознание – есть светоч, принадлежащий к истинности, но имеющий в высшей степени фатальные последствия. Это методологическое сознание губительно, когда делает себя самостоятельным; то, что происходит при этом, я хотел бы поведать вам, но не могу сейчас изложить этого вкратце.

Но было бы ошибкой, если бы я стал утверждать, что это – нечто современное. Наивысшую степень этого стремления к методологическому сознанию мы находим уже у Платона – воля к нему у него почти непревзойденная. Он точно сознает, что делает, когда объясняет мир в «Тимее». Он рассказывает историю; он точно знает, что происходит и что он делает, но у него есть предел (который         сейчас нас интересовать не может): он не понял тех подходов, которые мы сегодня называем современной наукой и которые живо присутствовали уже в его время. Поэтому он со своим образом методического сознания представляет собой для нас невиданный образец и пример в постижения основ, но не в том, что относится к проведению этой методологии на практике. Это методологическое сознание запрещает нам наивность, запрещает нам однозначно утверждать что-то, придает шаткость и неуверенность всему, что мы говорим, и ставит нас в самое опасное положение, поскольку у нас есть потребность прочно ухватиться за что-то и держаться за него. Это теперь человеку не удается, если за него не платится ценой сомнения в истинности, что, в свою очередь, опять-таки должно иметь губительные последствия.

На протяжении этого часа у меня нет намерения говорить о сущности шифров и сущности трансценденции. Я отступлю от великой задачи, которая сегодня стоит перед нами, и не стану разворачивать знание основ того, каковы методические формы, в которых становится осознано Истинное. Я сейчас хочу сообщить вам, используя примеры и отрывки, а также прибегая к случайно выбранным примерам шифров, о тех формах, в которых они затрагивают нас. Примеры я буду выбирать чисто произвольно, случайно. Я начну следующий раз говорить о зле – и о тех шифрах, которые возникли в связи с этим. Когда я последую этому намерению, то буду по ходу изложения время от времени делать замечания методического характера, но должен заранее допустить, что, разворачивая изложение, иногда буду отвлекаться от повествования, отпуская мысль в свободный полет – и она будут парить, находясь в том состоянии, которое единственно возможно во время лекции и при размышлении вообще; ведь вся действительность этих вещей, познание шифров, высвечивающее и проясняющее воздействие, которое исходит от них, могут быть достигнуты только на практике [их толкования и интерпретации]. Мы говорим об этом и указываем на это.

Делая это, я делаю нечто такое, о чем можно было бы сказать, что в философии это – нечто, аналогичное теологии. Это не совсем неверно – вот только я с самого начала сказал бы, что вера в откровение в этой связи тоже может иметь значение и рассматриваться лишь как шифр. Тем из вас, кому это интересно, я скажу две вещи. Теологи снова и снова заявляют: либо Иисус Христос, либо нигилизм. Они ошибаются. Я заявляю вам, что отказываюсь и от того, и от другого. Если считать христианское откровение единственно истинным; если откровение возвещено в церкви, в догме; если вся Библия должна читаться и толковаться так, что ее целиком связывают с Христом; если верить, что Бог избрал свой народ, вначале – как евреев, а затем – как христианские церкви; если полагать, что эта истина – единственная, принадлежащая всему человече­ству, и стоит ее провозвестить – и все человечество однажды по­следует ей; если на основе предвестий и пророчеств это считают очевидным; если полагают, что Бог вочеловечился в Иисусе и стал именоваться Христом – то я должен сказать в от­вет: во все это я не верю. И тот, кто, веруя, пришел к этим вещам, которые я только что перечислил, на лекции моей получит мало удовольствия. Я при некоторых обстоятельствах даже пытаюсь толковать Иисуса Христа как шифр, что, конечно, будет весьма отличаться от тео­логии. И, несмотря на это, я утверждаю, что остаюсь добрым протестантом в единственном смысле, который вкладывается в эти слова. С другой стороны, тот, кто считает себя атеистом, который не верит ни во что, кроме того, что может схватить в реальности; тот, кто считает иллюзией все, что он не может увидеть и пощупать; тот, что полагает, что он определенно знает, что такое реальность; тот, кто понятия не имеет о сказанном Гете, что каждый факт – это уже теория; тот, кто следует своему здравому человеческому рассудку; тот, кто видит славный смысл в ограниченности общественных порядков, но – не более того; тот, кто отвергает свободу и считает самого себя только лишь природным существом и полагает, что может довольствоваться природой в целом и той природой, которую представляет собой он сам – тот тоже не найдет в моей лекции повода для радости, но будет полагать: все это – иллюзия или, как мне сказал сорок лет назад один студент: «Все, чем вы занимаетесь – это замаскированная теология».

Ну, после этого введения, при котором я, к сожалению, должен был многое опустить, мне хотелось бы начать с проблемы зла и с шифров, которые возникли в связи с этой проблемой.

 

Примечания

 

* Перевод с немецкого д. филос. н., профессора УрФУ Александра Перцева выполнен по изданию: Кarl Theodor Jaspers. Chiffren der Transzendenz. München, Zürich, R. Piper & Co. Verlag, 1970. 4. Auflage, 14. – 16. Tausend Mai 1984. 109 s. S. 7–20.

 

© А. В. Перцев, 2018