1,508 просмотров за всё время,  1 просмотров сегодня

 

Профессия человека, его род занятий в эпоху все более и более прогрессирующего разделения труда неизбежно накладывает отпечаток на его видение мира. Однако если предоставить самим себе «специалистов», каждый из которых преследует только свой, частный интерес, они неизбежно вернутся к тому состоянию, которое Т. Гоббс называл «войной всех протия всех». Люди одной профессии, во-первых, конкурировали бы друг с другом на рынке. Во-вторых, они конкурировали бы с представителями других отраслей, которые удовлетворяют несколько иным образом сходные потребности общества. Производители угля конкурируют с производителями нефти и газа, производители телепрограмм – с создателями театральных спектаклей и интернет-контента, производители «бумажных» книг – с производителями электронных копий печатных трудов. При этом за каждой отраслью стоит инфраструктура и люди, которые обеспечивают ее функционирование. Так, к примеру, «пиратское» скачивание копий кинофильмов ставит под угрозу всю систему кинопроката и, стало быть, финансирование киностудий-продуцентов фильмов. В свою очередь, существование индустрии книгопечатания предполагает не только существование библиотек-книгохранилищ, но и систему подготовки читателей, способных читать книги «без картинок».

Иными словами, конкуренция «без берегов», «война всех со всеми» губительна, и государство-Левиафан начинает с регулирования такой конкуренции, вводя ее в те рамки, в которых она не превращается в революцию и гражданскую войну. Но такая система регулирования предполагает способность «регуляторов» видеть всю систему общества, весь его способ производства материальных и духовных благ в общем и целом. Постепенно формируется социальный слой «смотрящих» за осуществлением всеобъемлющего «учета и контроля» – всевозможных «нормоконтролеров», учетчиков, регистраторов, которые составляют правила аккредитации, стандартизации и т. п.

Если бы все предписанные стандарты соблюдались неукоснительно, никакого развития в общественном производстве материальных и духовных благ просто не происходило бы. Всеобъемлющий контроль гоббсовского Левиафана (напомним, что Т. Гоббс был придворным – он лично учил английского короля геометрии и мыслил свой общественный договор в интересах феодального государства, а вовсе не в «интересах буржуазии») обрек бы феодальное общество на вечный застой, на бесконечное повторение-воспроизведение одного и того же под контролем все той же надзирающей и наказывающей бюрократии.

Для теоретической легитимации власти надзирающих и наказывающих нормоконтролеров всегда использовались религиозные и философские учения (в первую очередь для этого, но далеко не только). Они вовсе не были, как утверждал отец позитивизма О. Конт, результатом неразвитости ума у первобытного человека и маленького ребенка современности, который повторяет весь путь интеллектуального развития человечества, а потому на первой стадии фантазия по наивности преобладает над наблюдением.

Традиционализм происходит вовсе не от глупости и наивности. Это – очень продуманная вещь. Это охранительство как обеспечение совершенной неизменности, вечного и непрерывного существования того же самого. Нет, это не вечное возвращение того же самого, о котором говорил Ф. Ницше, а вечное, без всякого возвращения, непрерывное существование на одном месте, абсолютный застой, «уверенность в завтрашнем дне». Надо только уничтожать ростки нового по мере их появления. Быть может, застой – это дело временное? Может, в действительности человечество непрерывно прогрессировало? И абсолютное охранительство существовало только как требование и желание ретроградов, которых быстро свергали? Нет. Большую часть своей истории человечество занималось именно охранительством.

П. Слотердайк в одной из последних книг «Несносные дети нового времени» (2014) приводит убийственный по силе пример: «Палеонтологи, анализируя найденные костные останки, выяснили, что охотники на оленей, жившие в каменном веке в Северо-Западной Европе, повторяли свои ритуалы, связанные с принесением добычи в жертву, без изменений на протяжении более десяти тысяч лет, что соответствует ряду успешного воспроизводства продолжительностью в четыреста поколений. Это должно было бы доказывать: сила, с которой отпечатался один-единственный ранненеолитический модус ритуала – удаление сердца убитого оленя и замена его круглым камнем с последующим погружением жертвы в неглубокую воду – оставался в силе в три раза дольше, чем существуют древнейшие линии известных по сей день имеющих высокоразвитую культуру коллективов на Ближнем и Дальнем Востоке, у которых можно насчитать приблизительно сто двадцать пять успешных воспроизведений – с учетом всех реформ. Не будем забывать, что основополагающий ритуал западной (европейской и американской) цивилизации – мужская трапеза или, иначе, евхаристия, до сих пор насчитывает приблизительно восемьдесят повторений на протяжении последней половины тысячелетия или пятнадцать поколений, будучи при этом потрясаемым открытыми разногласиями теологов о смысле этого торжественного действа»[1].

Итак, палеонтологи, анализируя «факты» в полном соответствии с требованиями новейшего позитивизма, основывались на изучении костных останков жертвенных оленей, а вовсе не на каких-то фантазиях. И эти «факты» показали, что на протяжении более десяти тысяч лет племена, которые жили на Северо-Западе Европы, осуществляли один и тот же обряд – приносили в жертву своим божествам одного из добытых оленей, вырезая у него сердце и заменяя его круглым камнем, чтобы затем погрузить его тело в неглубокую воду. Обряд осуществлялся без малейших отклонений на протяжении жизни четырехсот поколений! Принято считать, что ревнители традиций – это восточные народы. Именно они «остановили время» и преклоняются перед вечностью, чтут предков и их образ жизни. П. Слотердайк показывает, что европейцы выказали себя куда большими традиционалистами. Древнейшие ритуалы Востока повторяло всего лишь сто двадцать пять поколений, то есть в три раза меньше поколений, чем у европейцев. (Что, конечно, окончательно ставит под сомнение шпенглеровские рассуждения об изначально «фаустовской» душе европейцев, вечно устремляющейся в перспективу, к новому, неизведанному).

Нет ни малейшего сомнения в том, что «царство мифа» длилось в Европе десять тысяч лет (на этом фоне «высокоразвитые» религии оказываются сущими инновациями). Однообразие ритуала у четырехсот поколений обеспечивалось именно мифологией, причем не «беллетризированной» Гомером спустя пять веков после ее появления «в быту» народа, а именно мифологией прикладной, обиходной. «Нормоконтролеры» древности не только заботливо удаляли все новое, нестандартное, отклоняющееся от «общепринятого» – с той же тщательностью, с которой земледелец удаляет сорняки и «нестандартные» растения. Свое право удалять всякие плоды своеволия и свободомыслия они обосновывали именно мифами, где опекающие из загробного мира предки превратились в добрых духов, а вредящие даже после смерти предки конкурентов-врагов – в злых демонов и ведьм. Последние «вводили в искушение-соблазн», поскольку подстрекали попробовать что-то «новенькое», нестандартное. «Соблазн» – это то, что со-существует наряду с истинной реальностью, которая существует на самом деле, что только «блазнится», «кажется». Со-блазны, таким образом, есть губительные иллюзии, которые со-существуют наряду с истинным, праведным миром. И если христиане требуют обороняться от соблазна, крестясь, то есть поминая Христа, то древние их предки в аналогичных случаях, допустив губительное отклонение от традиции, пытались загладить свою промашку-грех клятвой в верности родоплеменным божествам и принесением им искупительной жертвы.

Описанием – точнее, сказыванием-сказанием – верного образа жизни, соответствующего заветам предков, которые превратились в божества, а также научением практической обороне от врагов из потустороннего и посюстороннего миров, как раз и выступает миф. Если у О. Конта и всех его последователей-позитивистов миф выступает как порождение не-до-сознания, в лучшем случае – как зачаточная форма науки, то у одного из основателей современной философской антропологии Арнольда Гелена (1904–1976) всякого рода рационально-научные, «политологические» объяснения жизни общества и собственного народа есть лишь вырожденные, ослабленные формы мифа. Впрочем, и сам миф как сказывание есть лишь ослабленная форма пантомимического ритуала.

Согласно учению А. Гелена, социализация человека начинается вовсе не с заключения «общественного договора», которым создается государство. Это – некая форма торговой сделки, точнее, непосредственное продолжение «цеховых» правил ремесленников, которые желают ввести в рамки конкуренцию и договариваются о том, что гарантом этого «пакта» ремесленников о «ненападении друг на друга» выступит государство – за налоги как отчисление доли доходов. Всякая торговая сделка – дело временное. Она будет разорвана, как только перестанет быть выгодной. Или когда окажется, что выгоднее заключить торговый «общественный договор» с другим Государством-«Левиафаном». Такая история может быть близка и понятна буржуа-бюргерам, но не воинам. Подвиг не может быть выгоден. Гераклу не зачли за подвиг очистку Авгиевых конюшен, потому что он получил коня в качестве платы. Деяния героя должны быть бескорыстны. Патриотизм – признак героя, а потому родина не может быть обретена в результате выгодной сделки.

Достойную героя историю возникновения государства А. Гелен искал не в калькулирующем сознании, а в гораздо более глубинных слоях – в бессознательном. Человек, по данному им определению, есть «существо, определяемое недостатками». У него нет инстинктов, присущих животным, которые «запрограммированы» раз и навсегда на один и тот же образ жизни: всегда знают без всякого интеллекта, что и как делать для своего жизнеобеспечения, а потому не испытывают ни малейшего «смятения чувств» при «убийстве» ради пропитания, совершенном на охоте, при акте размножения, при акте расставания с более или менее подросшим потомством и т. п. Поэтому человек должен иметь квази-инстинкты как «внешние подпорки». Он слишком уж буен внутри. Он должен создавать себе замену недостающих инстинктов для того, чтобы выжить, – и потому становится «полисным животным» задолго до возникновения полисов, уже в первобытные времена, принимая от «социума» тех времен то, чего лишен биологически от рождения. Он выживает только потому, что позволяет формировать свои квази-инстинкты своему окружению. (Впрочем, старшие, которые формируют эти квази-инстинкты, никакого позволения на то у младших не спрашивают – просто кладут их поперек лавки). Первичная социализация у первобытного человека происходит в ходе «изображающего образа действий», который А. Гелен отличает от «инструментального», связанного с производительной деятельностью по осуществлению какого-то проекта: «Изображающий образ действия» мыслится как прямая противоположность «инструментальному», как «свободный от цели и обязывающий»[2].

Таким «бесцельным» и «обязывающим» образом действий первобытный человек отвечает на воздействие сильнейших раздражителей, с которыми он может «сладить» только в составе группы сородичей, инстинктивно сбиваясь в некоторое оборонительное сообщество. У первобытного человека, по мнению А. Гелена, есть его оружие и орудия труда, чтобы справиться с жизненными проблемами, до которых «можно дотянуться», а для тех привычных проблем, на которые невозможно воздействовать орудийно, есть бытовая магия, заключающаяся в попытке управлять окружающим миром с помощью заученных заклинаний. Если же первобытный человек чувствует, что все эти средства не могут помочь ему при встреча с чем-то, поражающим масштабами или силой, «чрезвычайною выразительностью и необычайностью», он выводит наружу избыток вызываемых такими раздражителями чувств. Ими могут являться для первобытного человека прежде всего мощные хищные животные, впечатляющие явления природы, такие, как молния, полнолуние, радуга. Разумеется, к такого же рода чрезвычайным раздражителям относятся и столкновения с враждебными племенами или охота на крупного зверя.

Первоначальной формой «изображающего образа действий» является «пантомимический ритуал». Он может – при невозможности выразить обуревающие чувства еще не развившимся языком – служить способом выведения наружу скопившегося внутреннего напряжения с помощью жестов, невнятных боевых восклицаний, выразительной мимики (именно так ведут себя люди с недостаточно развитым риторическим мастерством, и даже ораторы «средней руки», когда они от увиденного «лишаются дара речи»).

При воздействии подобного раздражителя у первобытного человека возникает внутреннее подсознательное напряжение, крайняя перегруженность, которая смутно схватывается как «неопределенное обязывание», «аффектно-сильная, понуждающая потребность действия»[3]. Он не может терпеть этот «нажим инстинктов» и разряжает внутреннюю психическую напряженность в «изображающем действии», выливающемся в форму ритуала. Ритуал объявляется той формой, где непосредственно сливаются воедино биологическое и социальное. Поскольку «изображающий или «ритуализирующий» образ действия берется в «тесной связи с инстинктивным»[4], он признается присущим не только человеку, но и животным (например, брачные ритуалы).

Поскольку же пантомический ритуал у человека совершается всегда коллективно, он объявляется первой формой социальности у первобытного человека. Это – своего рода первоначальный общественный институт, способствующий стабилизации и ориентации его психической жизни. Пантомимический ритуал может исполнять эту роль именно потому, что наряду с коллективностью его исполнения и именно в силу ее, он обладает большой суггестивной силой, является «социально-заражающим»[5]. Каждый, кто участвовал в празднике с народными танцами, испытывал силу этого вовлечения, требующую присоединиться к танцующим («Ноги сами в пляс идут»). А тот человек, кто хотя бы раз участвовал в военном параде, да еще и с оркестром или с совместным исполнением боевой песни, знает: ощущение себя индивидуальностью, которое воспитывалось в Европе с Нового времени, внезапно исчезает в строю, – и человек чувствует себя неотделимой частью слитного боевого организма.

В ходе развитого пантомимического ритуала (от которого впоследствии пошли народные танцы, военные парады, балеты, театральные спектакли и даже компьютерные игры) первобытный человек изображает и себя самого, и зверя, на которого он охотился, и своих сородичей, участвующих в охоте, причем изначально делает это поочередно. (То же самое можно сказать и о первобытном «балете» в его зачаточной форме.) Вовлечение в пантомимические ритуалы будущих воинов и исполнение ими боевых песен с первобытных времен было важнейшим способом воспитания в них лояльности боевому сообществу своего народа.

Пантомимический ритуал, возникающий как ответная реакция на описанную выше подсознательную напряженность инстинктивно-психической жизни, при виде потрясающих человека раздражителей из внешнего мира, является, с одной стороны, первичным социальным институтом, поскольку в нем участвует большинство членов племени, а с другой – первоначальной формой искусства. Если рассматривать пантомимический ритуал под углом «разгрузки» психической напряженности, то окажется, что это ее первая, несовершенная ступень, поскольку она требует участия всего тела человека, значительной затраты сил.

Проблема, по мнению А. Гелена, заключается в том, что жизнь первобытного человека необыкновенно трудна. Он не может регулярно проводить пантомимические ритуалы для сплочения племени. Пантомима и танец требуют огромных трудозатрат (не зря современные артисты балета так рано уходят на пенсию). Потому в поисках разгрузки человек, по мнению А. Гелена, переходит к изображению пантомимического ритуала на стене пещеры, то есть к первобытному изобразительному искусству. Он рисует не себя на охоте и не дичь, на которую он охотился или на которую надеется поохотится, – он рисует то, каким образом эти персонажи были представлены в пантомимическом ритуале. Он рисует не с натуры, а с балета, рисует пантомиму и танцы своего племени – включая изображение врагов.

Танец и пантомиму невозможно законсервировать. Их надо всякий раз исполнять заново (точно так же, как и обряды в храмах). Но можно провести экскурсию для молодого поколения, представив ему изображенные подвиги того рода-племени, к которому оно принадлежит. Оно, молодое поколение, конечно же, не испытает той притягательно-вовлекающей силы, которая исходит от пантомимического ритуала с личным участием, но гордостью за свое народное сообщество проникнется, даже увидев его былые подвиги не в изображении «in vivo», то есть в танце и в пантомиме, а воплощенными «in materia», – в рисунке и в скульптурном изображении.

Но такое изображение «in materia» все равно достаточно трудоемко. Поэтому третьим этапом разгрузки «изображающего образа действий» оказывается «сказывание», то есть изображение пантомимического ритуала в слове. Миф – это пересказ пантомимы о действительности, а вовсе не «фотографирование» ее в поисках максимальной объективности. Миф у первобытного человека представляет собой, по сути, связный рассказ о ходе ритуального действия, причем в жестко фиксированных выражениях. Его задача – не объяснение каких-то причин, а описание, в ходе которого он должен исполнять связывающую и стабилизирующую роль ритуала, порождать у слушателей те же «социально-заражающие» эмоции, что и пантомимический ритуал, и объединять их в единое целое на иррациональных основах. Как «разгруженная» форма в сравнении с рисунком, пантомимой и танцем, изложенный словами миф, с одной стороны, требует от человека меньших физических затрат, но, с другой, еще более теряет в «заражающем», «социализирующем» эффекте. Если продолжить логику рассуждений А. Гелена, то ныне есть и четвертая ступень разгрузки, которая уже осуществляется вообще без участия человека. Ведь миф можно не сказывать, а напечатать в книге. Если рассматривать религию как «распространение информации», то прочтение Библии куда более эффективно, чем присутствие в храме. (Еще более эффективно для усвоения религии как «информации» Библейская энциклопедия и даже Википедия). Но это уже будет вовсе неучастием в социализирующем изображающем-ритуализирующем образе действий.

Только в свете всего изложенного можно по достоинству оценить то, что ныне происходит в сфере культуры и образования России. Если рассматривать культуру как продукт деятельности «деятелей культуры» – по аналогии с продуктами деятельности, изготовляемыми в других «отраслях производства» – материального и духовного, – то мы будем иметь дело с объективированными результатами, в которых лишь с немалым трудом удастся найти следы субъектов культуротворчества. Но этими «следами» никогда в России никто и не интересовался. До революции культура интерпретировалась как «инобытие» Бога или гегелевского Абсолютного Духа, а в художнике четко различался «дар-талант», полученный «свыше», и конкретный человек, которому этот дар достался. Никого не интересовало, как на содержание литературного произведения повлияли субъективные черты писателя, а тем паче – его самосознание, особенности его самоидентификации. Именно потому, что великий писатель (актер, художник, композитор) был наделен божественным даром, ему прощались все странности и «отклонения» от общепринятого поведения[6]. Неадекватность самооценки считалась косвенным признаком богоизбранности – тот, чьим голосом говорит Господь, не может не повредиться от этого в уме. (Принцип оценки здесь был тот же, что и в отношении к юродивым).

После революции в России культура стала рассматриваться как одна из отраслей общественного производства, о чем свидетельствовало звание «Работник культуры». Субъективность и самоидентификация такого «работника» интересовала общество не больше, чем субъективность и самоидентификация токаря или начальника цеха по производству бурильного оборудования. Как она повлияла на качество продукции, осталось невыясненным. Система образования в России всегда претендовала на роль светской церкви, которая была призвана воспитывать «светскую духовность», формировать не только «чистый разум», но и «практический разум». История, философия (обществознание), литература в школе и в университетах были призваны не «распространять информацию», а использовать возможность разговора «по поводу факта» для разговора о ценностях и принципах, об этике и образе жизни народа.

В эпоху массированного производства тестов отмирает поэзия, потому что поэзия – это сказывание Бытия, которое сказывает себя беззвучно в безмолвии. Это знал М. Хайдеггер. Но это знал и Л. Витгенштейн. Никто на самом деле даже не догадывался, зачем он написал свой «Логико-философский трактат». Л. Витгенштейн был протестным подростком как раз тогда, когда Карл Краус пытался при помощи своего журнала «Факел» уничтожить серьезную прессу Австро-Венгрии. Он был один против всех – словно голливудский ковбой. Поэтому на одну статью в газете у него был один выстрел афоризмом. Одна статья – один афоризм. Совершенно убийственный. Л. Витгенштейн обожал Карла Крауса, но, как и подобает подростку, разругался с ним при первой и единственной встрече – нагрубил чисто от застенчивости. Он шутил натужно, а потому придумал серьезную процедуру принуждения идиотов к молчанию. Берем весь язык и делим все его предложения на четыре вида. Одно – типа «Глокая куздра штеко будланула бокра» – мы называем антинаучным. Оно только напоминает предложение, не являясь им. Так говорят городские сумасшедшие – и отдельные академики-лингвисты. Второе предложение имеет вид вроде такого: «Энтелехия расширяется при нагревании» Это – вненаучное предложение. Что такое «расширяться», наука знает, что такое «нагревание» – тоже знает. А вот что такое «энтелехия» – не знает, так как наука имеет дело только с наблюдаемым, данным на опыте. «Энтелехию» нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни лизнуть, ни понюхать, ни услышать. Такими предложениями говорят философы. Третий тип предложения – предложение научное, типа «В момент Т в месте Р субъект А наблюдал событие В». Так говорят физики и прочие естествоиспытатели вроде Э. Маха.

И вот, к примеру, сидит К. Краус, прославивший себя афоризмом «Я птица, которая гадит в свое гнездо», и ведет прием журналистов, как обычно, радеющих о благе сирых и убогих. Первый говорит: «Глокая куздра…». К. Краус отвечает: «Это тебе надо срочно к политологам или психиатрам». Второй журналист причитает: «Энтелехия не проходит у бабушки через канализацию». А К. Краус ему: «Вам, батенька, к метафизикам или феноменологам». Третий журналист говорит: «Вчера видел лужу на Главном проспекте прямо с выбоинами». А К. Краус: «К коммунальщикам, милейший!». И так вот, вооружившись учением Л. Витгенштейна, он бы легко разогнал всех, сказав напоследок: «О чем можно сказать, пусть всякие праздношатающиеся посетители-журналисты говорят ясно и короче. Но это все – досужая болтовня трех родов. Человек же, знающий, как устроен мир, разгонит всю болтливую журналистскую рать, и приступит к молчанию. То, о чем нельзя сказать ясно и чересчур сложно, это добро и красота. О добре и красоте надо молчать – и творить их молча».

Л. Витгенштейн был мистиком из школы толстовского типа, которую он пытался создать в глуши (в Австрии глушь помещается не в тайге, а высоко-высоко в горах), его выгнали (побил ученика). Мистики молчат, потому они вполне терпимы в приличном обществе, где, как выразился М. Хайдеггер, достигают аристократизма при помощи самых скудных средств. Весь вопрос, следовательно, в качестве боевого мифа, – он должен быть сложнее, чем граффити и наскальная живопись. Аристократы потому и любят изысканное, что их жизнь проходит на службе в боевой скудости. Ключ к разнообразию культуры – аскетизм. Бывают мифы Гомера – с его видением мира. Бывают сказки дедушки Римуса. Время покажет, какие возобладают в будущем.

 

Примечания

[1] Sloterdijk P. Die schrecklichen Kinder der Neuzeit. Suhrkamp Verlag, Berlin, 2014. S. 232.

[2] Gehlen A. Urmensch und Spätkultur. Philosophische Ergebnisse und Aussagen. 2. Aufl., Frankfurt–Bonn, 1964. S. 155.

[3] Ibid. S. 168.

[4] Ibid. S. 122.

[5] Ibid. S. 147.

[6] Л. Н. Толстой в «Исповеди» ставил себя наравне с библейским Соломоном: «Мы с Соломоном и Шопенгауэром поставили вопрос так верно и истинно, что другого ничего быть не может…»; «Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не убили себя, не это убедило меня в существовании веры…»; «Мое положение с Шопенгауэром и Соломоном, несмотря на нашу мудрость, глупо…». Точно так же за литературный талант прощалась мания величия Виктору Гюго, который надеялся, что в его часть переименуют Париж.

 

© А. В. Перцев, 2021